Липяги. Из записок сельского учителя

Последним, если можно так сказать, могиканом этого поколения в нашей семье, в нашем андреевском роду, был дед — Андрей. Вся жизнь его была подчинена одному: заботе о куске хлеба.

Сын его — наш отец — тот уже читал газеты: знал, что Америка — там, у нас под ногами; Василий Андреевич сбрасывал сначала царя, потом колокола с липяговской колокольни и к концу жизни величайшим самоотречением достиг таких вершин, что мог весь день пробегать с пустым желудком.

Презрение к старым, дедовским идеям отец в какой-то степени привил и нам, своим детям. Мы тоже одержимы возвышенными идеями — разумеется, каждый по-своему. В войну мы пронесли новые идеалы чуть ли не через всю Европу. Но от старой морали не избавишься так сразу. Не знаю, как в других селах, но у нас, в Липягах, и теперь нередки семьи, где родители думают лишь о том, как бы накормить и одеть детей. А что из них будет в дальнейшем — это, мол, дело учителей, школы.

Мы сами потворствуем таким людям. Не проходит ни одного собрания, чтобы заведующий районо, товарищ Коровушкин, не напомнил нам: «Ни один человек не ответствен перед обществом за его будущее в такой степени, как учитель». Он любит повторять: «Учитель формирует будущее; он — словно пахарь бросает семя»… и т. д.

Учителя улыбаются, слушая витиеватые слова о пахаре: каждый на своем опыте знает, каков он — труд педагога! Всю жизнь с детьми. С утра и до вечера. Ни сна не знает учитель, ни отдыха. Каждое слово, говоря словами товарища Коровушкина, — это семя, которому со временем суждено прорасти…

5

Так — или примерно так — думал я, шагая Поповым проулком на Бугровку.

Именно в то утро я понял, что учителем может быть не только педагог-профессионал. Что иногда человек, казалось бы, совсем далекий от педагогики, способен сделать очень многое для воспитания детей.

Года два назад, ранней весной я увидел из окна своего кабинета, что по пришкольному участку расхаживают Бирдюк и Лузянин. Я уже рассказывал как-то, что наша школа стоит на месте старинной липяговской церкви, сгоревшей лет сто назад от грозы. Поскольку удар молнии, согласно поверьям, считался карой божьей, то новую церковь поставили на ином месте. И кладбище, бывшее тут, при церкви, вынесли за село.

Долгое время, чуть ли не полвека, за сохранившейся загородкой старой церкви был пустырь. Забытые могилы мало-помалу пообвалились, сровнялись с землей. Лишь кладбищенские тополя разрослись пуще прежнего.

Когда в начале века ставили нашу школу, то участок привели в порядок. Обваловали заново, обсадили акацией и липами, а заодно и расширили, прирезав к нему десятины три от пажи.

Помню: в самый расцвет нашей школы, при Серебровском, пришкольный участок был в образцовом порядке. В левом углу его, по дороге на станцию, был сад: яблони, груши, сливы, кустарники разные. А с другой стороны от Хуторов находился огород. Мы сами ухаживали за садом — поливали деревья, окапывали, делали им прививки; сажали и убирали на огороде картофель, морковь, свеклу. Зато всю зиму потом у нас были горячие завтраки.

Не у дел оставался лишь небольшой клочок земли — где было кладбище. Тут росли высоченные серебристые тополя. На них мы лазали весной, чтобы установить скворечницы. Тут, на рано оголяющейся от снега поляне, мы играли в лапту. В дни экзаменов, присев на бугорок давно забытой могилы, мы с волнением перелистывали страницы учебников. Именно они — эти старинные тополя — являлись свидетелями первых, порой еще не осознанных проявлений юношеской любви…

В войну и особенно за те немногие годы, которые прошли после кончины Серебровского, — пришкольный участок захирел. Яблони и сливы без присмотра повымерзли, забор повалился, и хозяевами участка стали козы. Они обглодали акацию и липы, росшие вдоль вала, и деревья засохли. Что ни год — то все ниже становился вал, реже — кусты акации, все меньше грачиных гнезд на тополях. Огород зарос полынью и лопухами. В эти заросли даже козы не осмеливались забираться.

И вот однажды, ранней весной, я увидел, что по этому пустырю расхаживают Лузянин и Бирдюк. Они прошли от вала в глубь участка, к тополям; постояли, что-то прикидывая; потом сухой тропкой, вдоль вала, направились к школе.

Я не придал их визиту никакого значения. Мало ли что пришло на ум председателю? Может, ему стало жаль, что так много земли зря пропадает. А может, правление решило расщедриться на новый забор?

Я не придал особого значения этому даже и тогда, когда узнал, что Лузянин планирует построить на пустыре колхозные ремонтные мастерские. Помню, что среди учителей более всего было разговору о двух вещах. Во-первых, почему Лузянин отказался от покупки бывших мастерских МТС у Подвысокого. И во-вторых, о юридической стороне дела, то есть, чья это земля: колхозная или школьная? Говорили, что «Сельхозтехника» слишком дорого оценила старые мастерские, а долгов у колхоза и без того много; что и рабочим ходить туда, к Подвысокому, далеко.

Одним словом, всякое толковали. И однако, несмотря на оживленные толки, никто не отгадал заранее председательскую задумку.