Липяги. Из записок сельского учителя

— Вам, можа, туда-сюда, еще простительно. Вы — антиллегенция, — заговорила мать, едва Андрейка выкатился из комнаты. — Но гляжу я, и другие мужики также портют своих детей. Вспомни, как сам-то рос! Были ли у тебя игрушки? Хучь пугач какой али там машина?.. Помню: отец первый раз из Павловского Посада, с отхода, на побывку приехал… Приехал — всем вам гостинцы, а Маньке привез игрушку — утюг. Дед Андрей, не долго думая, заместо утюга рубель выстругал. «Вот тебе, внучка, игрушка. Она наша, деревенская, небось сподручнее городской-то…»

— Нельзя же, мама, все по старым, дедовским, временам мерить! — возразил я.

— Нет, ты сначала послухай! — продолжала мать — Дед Андрей не дурак был! Он знал, что делал. Помнишь, бывало, он в снопы яблоки прятал? Зачем — как бы ты думал?.. Не от избытку он это делал. Гроша лишнего у него не водилось. На последние деньги переплатит в трудный год, а все мерку антоновки купит да попрячет яблоки в торцы снопов. Зимой — станет рожь молотить, — вы, как грачата: сидите весь день в риге и ждете, пока из какого-нибудь снопа выпадет яблоко. «Подбирай, Федька, — крикнет дед. — Домовой подарок тебе прислал…» — Мать помолчала и, глянув на веник, который она держала в руках, продолжала спокойнее: — Затем дед и покупал яблоки, чтобы приманивать вас, внуков. Чтобы вам нравилось бывать в риге. Чтобы вы торчали там весь день. Один раз внук пришел, второй, а там, случится, дед за ворота, на ветер, покурить вышел, а внук, глядь, его цепом орудует. Дед молотит, а чем же он-то хуже деда! Раза два шишку на лбу посадит, а глядь, на третий раз почище иной бабы ударяет. Вон — Федька — он, считай, с восьми лет молотить начал. А все из-за этих яблок…

— Меня и яблоки не приучили, — пошутил я.

— Приучили б, коль старшим среди внуков был, — вздохнув, продолжала мать. — А то ты все время за Федькиной спиной прятался. Небось как в войну приспичило— все подростки, хоть тот же Митя наш, всему научились: и косили, и пахали, и зерно на ручных мельницах мололи. А сейчас жизнь, понятно, иная. Богаче люди стали жить. Денег некуда девать им. Дни рожденья ребят справляют. Игрушки эти дарят…

— Ну что ты, мама, разворчалась на эти игрушки? Разве плохо такое внимание к детям?

— Оно, может, и не плохо. Но только не вниманье тут, а одно баловство.

— При чем же тут «баловство»?

— А при том, что когда их пятеро али семеро, как в старину в семьях бывало, то не до этого. Мать — и то, бывало, забудет, когда кто рожден. А коль один в семье, как теперь заведено у всех, то оно конешно. Мал ребенок— игрушки ему. В пять лет — трехколесный велосипед. Он еще школу не успел кончить, а ему новый подарок— настоящую машину, на двух колесах, с гудком и с фонарями разными. А уж раз он сел на машину, его на землю обратно не стащишь. Покатался-покружился по селу год-другой, а там, глядь, и был таков: насовсем укатил на станцию… С игрушек оно все и начинается. Старики про то знали…

Сначала я относился к словам матери несколько скептически: ворчит, мол, бабушка. Но с каждым новым словом матери мне все яснее становилась ее правота. Конечно, нельзя во всем винить игрушки. Но несомненно одно: именно с них начинается у ребенка познание жизни. Что вез, бывало, внукам из города дед? Деревянных кузнецов, ударяющих молотом по наковальне; двухрожковые детские грабли, лошадь из папье-маше… Ведь вот что удивительно: даже детские сладости, скажем, сахарные пряники — и те в какой-то степени воплощали крестьянскую мечту об изобилии. Помню, были пряники в виде пузатой коровы с большим выменем; бараны с этакими оленьими рогами, добрые кони, выкрашенные разноцветными пятнами, — красными, синими, розовыми. Не конь, а загляденье!

Нет теперь ни тульских сахарных пряников в форме коней и пузатых коров; не продают и деревянных кузнецов, ударяющих по наковальне…

Да, права мать!

3

И как-то при одной мысли об этом потускнели все Андрейкины игрушки: все эти крытые лаком «бибики», пугачи, солдатики.

— Андрейка! — позвал я сына.

— Чего, пап?

— Давай переберем твои игрушки. Какие нужны— оставим, а старые все выбросим. Согласен?

— Согласен, папа.

Андрейка оставил свой обоз из двух сцепленных машин, подошел к ящикам с игрушками и философски уставился на них. Мы условились, что хорошие, неполоманные игрушки будем протирать и складывать обратно в ящик, а старые или поломанные — бросать на газету, чтобы потом выбросить их.

Передав Андрейке тряпку, я принялся перебирать игрушки.

— Эту машину, конечно, выбрасываем! — сказал я, беря в руки ржавую, помятую «бибику».

Философски-безразличное выражение исчезло с лица Андрейки. Он наморщил лоб и растерянно поглядел — сначала на бабушку, потом — на меня. По всему было видно, что ему жалко расставаться с машиной. Я начал уговаривать его, что, мол, машина старая, ржавая, что он с нею давно уже не играет; лишь валяется она под кроватью, занимая место.

— Нет, папа, — сказал Андрейка очень серьезно. — Я эту бибику больше всех люблю. Я ее всегда беру с собой на улицу. В ней хорошо песок возить.