Лимб

— Его нужно сжечь, — констатировала Анна. Я кивнул. Раньше бы никогда не подумал, что так легко соглашусь сыграть в градусы по Фаренгейту. — И держи себя в руках!

— Не могу, я уже держу ими перила, — отозвался я, думая рассмешить Анну. Но она была равнодушна к моим стараниям, как статуя с острова Пасхи, и, кажется, немного зла, хоть и пыталась это скрыть. Наконец она разжала свои тонкие губы. Серьёзно, лучше б молчала!

— Я знала, что нам не стоит тебя впускать. Ты полон нечистоты, ты дышишь ненавистью, — вдруг выпалила она. — Таких грязноголовых ещё поискать, у тебя же вся аура, как чёрная воронка, и ты нас всех туда затянешь, рано или поздно. А знаешь что? Лучше вообще ни к кому не подходи. Можешь спать в своём углу, можешь брать нашу еду со стола, но не больше. Уясни себе, мы — отдельно, ты — отдельно, — на последних словах она тыкала острым пальцем мне в грудную клетку, и будь та чуть мягче, Анна проковыряла бы в ней своими тычками сквозную дыру.

— Я прошу лишь немного терпения и снисхождения, — мягко сказал я. — Мне всё это внове… Я научусь быть как вы, таким же разумным и… позитивным. Но без вашей помощи мне не справиться.

Да чтоб тебя Махакали перекинула через колено и разломала надвое, моралистка хренова!

— Прости, — смутилась Анна. Её губы дрогнули. — Мне не следовало говорить такие вещи… Но ты сам протащил в нашу общину ненависть.

Ага, вешай на бедного чужака все грехи, сама только что разбрызгала меня слюнями от злости.

— Я рад, что мы поняли друг друга, — улыбнулся я, протягивая ей руку для пожатия. — Мир?

Она нехотя пожала мою ладонь, всё ещё липкую от пота. Её спешное, неприязненное движение казалось красноречивей любых слов.

— А войны меж нами и не было, — отозвалась она, пытаясь незаметно от меня отереть руку о джинсы. — Тебе нужно чем-то себя занять. Проверь все номера на этаже. Сосчитай койки, сведи всё в таблицу…

— Зачем в таблицу?

— Чтоб был порядок, — Анна посмотрела на меня, как на непроходимого тупицу. — И всё остальное, что найдёшь, тоже посчитай. Зубные щётки, коврики для ног… Полная инвентаризация.

— А если… что-то случится? Вроде… ну, ты поняла, вроде чего…

— Тогда прыгай в окно, — усмехнулась собеседница, протягивая мне блокнот и карандашный огрызок. Она совсем забыла, что просила меня посчитать восемнадцатью восемнадцать.

* * *

— Привет, ты кто такой? — прогудел я.

— Я Карандаш из Икеи, — пропищал я.

— А я Стакан, просто Стакан. Какими судьбами в королевстве Отелия, Карандаш?

— Меня притащила сюда тупая сектантка Анна! Спёрла меня из ящичка в Икее, забрала у семьи. Я так скучаю по моим братьям-карандашикам, — я аж всхлипнул.

— Сочувствую, — отозвался я голосом Стакана. — Гляжу, она тебя ещё и погрызла?

— Прям до кости, — расплакался я. — Чуть душу мне не выгрызла своими зубищами рояльными!

Мне пришлось взять небольшую паузу, чтобы отдышаться, утереть слёзы и продолжить от имени Стакана.

— Но теперь-то ты в безопасности? — с надеждой спросил тот.

— Не-е-ет, — протянул я и опять не сдержался — слёзы покатились двумя грустнющими ручейками по низинам моих впалых щёк. — Она заставила меня на неё работать. Проводить инвентаризацию. А я творческий Карандаш, я был рождён, чтобы мной рисовали!

Сердце моё сжалось от боли за маленького Карандашика, и я долго не мог успокоиться, так что голос Стакана теперь тоже дрожал.

— Как же мне тебе помочь, дружище?

— Упади ей на голову, — зашептал я. — Она пойдёт под лестницей, а ты свались ей на макушку. Пусть потом шишку йодом мажет!

— Но я могу разбиться, — насторожился я вместе со Стаканом.

— И правда, — вздохнул я, — значит, выхода нет, — и разревелся пуще прежнего.

Так меня и нашли — свернувшимся клубком на кровати, рыдающего и прижимающего к груди карандаш и стакан с отбитой ручкой, — в первом же номере, который я пришёл инвентаризировать.

— Что случилось? — спросил кто-то незнакомый. — Ты в порядке?

— Тут такой убогий интерьер, такой убогий, — прорыдал я. — Я не могу жить, пока в мире существуют такие интерьеры.

— Комната как комната, — ответила незнакомка.

Она прошла мимо кровати к окну и распахнула шторы. Толку с того особо не вышло, ведь небо застилал плотный туман. В номере стало светлей на полтона. Девушка, размытая из-за моих слёз, провела рукой по псевдовикторианской раме зеркала на стене, потом по комоду, накрытому клетчатой скатертью. Она будто пробовала своими пальцами комнату на вкус и готовилась вынести свой гурманский вердикт.

— Не Лувр, но и не причина для депрессии, — констатировала она.

— Стены цвета детской неожиданности, — возразил я.

— Приятный для глаз оливковый.

— Ты не разбираешься в дизайне… так что лучше оставь меня одного.

— Ладно.

Судя по тону, она обиделась. Не было у меня настроения изображать дружелюбие и набиваться в друзья.

Я пролежал так час, может, два, изучая безвкусные цветы потолочной плитки — прежде чем отыскал в себе силы встать. Ну всё, хватит страдать. Не самая плохая комната, не самая плохая компания, не самый плохой посмертный мир. Есть же ещё Ад. Есть ведь, так?