Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Надо было кобылу подальше увести. Да и убитых меньше могло быть. Эх, — вздохнул дворянин. — Учишь их, учишь, а робеют, когда их сверху рубят. А надо-то — на бердыш саблю взять, оттолкнуть да рубануть! Куда-нибудь попадешь — хоть в коня, хоть во всадника! А ляхи хорошо бились, — с уважением сказал Костромитинов. — Ихний главный, что с красной мордой, даром что пьяный, а двух успел зарубить, пока я его не достал.

— Грамоты взяли?

— Как велено было, — кивнул Леонтий Силыч и вытащил из-за пазухи футляр. — Все, что нашли — и у красномордого, и у этого, что на попа похож. А панов мы в лесочек стащили. Закапывать не стали, не до того было…

Беломорская твердыня

Отец Антоний, как он и говорил Авраамию, умер после ледостава. С той поры прошел год без малого. Не тот, совсем не тот стал келарь, что воинов в бой водил и с королями не боялся пререкаться. Может, смерть последнего друга (можно ли считать другом авву Антония, чье имя теперь произносят с придыханием, ровно имя преподобного?), может, дурные вести, что приходили со всех сторон? Да и возраст. Как-никак, на седьмой десяток перевалило, а когда убивают молодых и здоровых, думаешь, что вроде чужой век живешь. Погодная запись, названная «Повестью Смутного времени», писалась плохо. Мысли, сидевшие в голове, путались, буквы не хотели слагаться в строчки, а чернила сохли прямо на пере, которое летописец забывал донести до бумаги. А коли доносил, получались кляксы, не желающие облачаться в буковицы и слова. Старец пачкал бумагу, комкал листы и бросал их в угол, где накопилась изрядная куча. Но чаще всего Авраамий просто сидел перед аналоем, уставившись в одну точку, положив подбородок на сжатые кулаки…

Видеть никого не хотелось, разговоры вести — тем паче. На служку, что пытался выгрести мусор из углов, так рыкнул, что малец лужу с перепуга напустил. Впору бы принять обет молчания или благословиться на Великую Схиму, но для этого надо идти к игумену, а сил едва хватало, чтобы выйти к обедне.

В последние дни Авраамий перестал ходить в трапезную, а хлеб и сушеную рыбу, что приносил келейник, оставлял нетронутой. Вот так и в нынешнее утро. Сидел, уставившись в одну точку, когда услышал:

— Будь здрав, брат Авраамий. Чего в темноте-то сидишь?

Келарь прищурил глаза, углядел нового игумена — отца Иринарха. С его появлением тесная келия стала еще меньше.

— А чего свечи-то зря жечь? — равнодушно отозвался Авраамий. Спохватившись, встал, поклонился владыке и, с трудом разогнувшись (поморщился, услышав скрип в пояснице!), подошел к настоятелю, склонив голову:

— Благослови, отче!

Отец Иринарх, еще без должной сноровки, вздел десницу в пасторском благословлении, а потом поприветствовал, как равного, — щека к щеке. Всмотревшись в лицо Палицына, настоятель покачал головой:

— Да, брат… Краше в домовину кладут. Слышал, в трапезную не ходишь, в келии пищу не принимаешь. Никак, к Великой Схиме готовишься?

— Благословишь, отче? — с надеждой спросил Палицын.

— На Великую Схиму? — переспросил игумен, присев на жесткое ложе и выставив вперед посох. Подумав, сказал: — Благословить-то благословлю… Только всему свое время. Как же ты схиму принимать собираешься, ежели послушания не исполнишь? Отец Антоний, Царствие Ему Небесное, когда смерть узрел, сказал, что старец Авраамий урок получил — летопись новую написать, где все должно быть рассказано, как оно было.

— Другие напишут, — глухо отозвался келарь. — Может, лучше меня…

— Напишут, — не стал спорить настоятель. — Лучше, хуже — один Господь ведает. Только не так они напишут, как ты, а по-другому. Знаешь, брат, — улыбнулся настоятель, — отец Антоний посылал меня разные свары разрешать, что слуги монастырские да крестьяне вели меж собой. Спрашиваю — как все было? Один речет так, другой — эдак. Вроде об одном говорят — да по-разному! Пока до истины дойдешь — сто потов сойдет! Так и потомки наши. Чтобы правду найти, нужно не одну летопись прочесть, а много!

— Прости, отче, — застыдился Авраамий, поняв правоту настоятеля.

— Ладно, Бог простит, — махнул рукой игумен, а потом добавил: — Я ведь не за этим шел. Другое у меня дело… Ты, брат, совсем плох? На солнышко-то выйти сможешь?

— Смогу, — озадаченно ответил Палицын, не зная, к чему бы это, но послушно пошел за начальником обители.

Когда выходили, келарь пошатнулся, но отец игумен подхватил его под локоть:

— Ишь, отвык, брат, от свежего-то воздуха. Да и отощал, прости Господи, будто пес бродячий! Чревоугодничать — грех, но и о плоти беспокоиться нужно. А мне, брат Авраамий, ты сильный и здоровый нужен.

— Зачем? — полюбопытствовал Авраамий.

— Опосля скажу, — пообещал настоятель. — Может, кликнуть кого, чтобы тебя на руках отнесли?

Ну, уж нет! В старце сразу же взыграла гордыня, и, позабыв о возрасте, телесной слабости и душевном недуге, он едва ли не припустил вскачь!

Идти пришлось недолго, до трапезной. Игумен остановился, пропуская гостя.

— Не знаю, осталось ли чего — братия-то уже откушала… Может, уважат игумена, корочку хлебную вынесут, — пошутил отец Иринарх, открывая дверь.