Летопись 2. Черновики

Полынь. Это унимает не в меру разыгравшееся воображение, все время услужливо подбрасывавшее ей картины завтрашнего утра: она пройдет, гордо подняв голову, и перед ней будут расступаться, давая дорогу — повозки не будет, до главной площади рукой подать, — и главное — не оступиться, это было бы смешно, а смех вовсе ни к чему… Что они решили там — плаха или костер? — приговор так и не услышала… Если плаха — надо бы волосы подобрать…

Полынь, полынь…

* * *

Скрипит, поворачиваясь на несмазанных петлях, дверь — но раньше, чем успевают войти тюремщики, она оказывается на ногах. Уже?..

— У тебя есть право на последнее желание, — бесстрастно говорит стражник.

Она задумчиво хмурится, потом отрывисто, как приказ, бросает:

— Воды. Зеркало. Гребень. Немного смолы.

Второй, не сдержавшись, хмыкает:

— Ведьма смолы захотела, гляди-ка! Погоди, ужо скоро будет тебе смола! — и тут же получает тычок под ребра от первого, видимо, старшего.

Нариэль надменно поднимает голову.

— Дурак. Сосновой смолы, зубы почистить.

А по спине пробегает озноб: смола, значит, они все-таки решили — костер…

— Это еще зачем? — старший теряет толику невозмутимости, он озадачен непонятным желанием приговоренной; потом, подумав, пожимает плечами: чего уж там, у каждого своя дурь, сколько их повидал на своем веку, таких, — каждый что-нибудь да учудит… Хорошо хоть, не кричит, не плачет… может, ей помилование подписали, а я и не знаю?

Когда дверь закрывается, Нариэль садится на солому, обхватывает колени руками. Вот и все. Костер. Ее снова начинает бить дрожь. Как же — неужели вот так все и кончится? Кончится — сейчас, когда она наконец все поняла, вспомнила себя? И — снова умирать? Да нет же, этого не может быть, это бред какой-то, сон, этого просто быть не может!..

Она впивается ноготками в ладони. Истеричка. Можно подумать, не знала, на что шла. Так имей смелость хотя бы достойно пройти до конца. Значит, так; сейчас нужно… нужно… да что они там копаются!..

Снова нудно скрипят петли — и снова она успевает изменить позу, откидывается назад, изящно сложив руки на коленях и придав лицу скучающе-нетерпеливое выражение. Стражников она на этот раз не удостаивает даже взглядом, только кивает, по-прежнему глядя в пространство, когда они кладут в двух шагах от нее все требуемое, ставят рядом таз с водой и выходят.

Она мгновенно выпрямляется, поднимает руку к застежке платья — но тут решетчатое окошко заслоняет тень. Ага, посмотреть решили, что я делать буду… Ладно же…

Поворачивается к двери и, сдвинув брови, негромко, но очень отчетливо говорит:

— Сгинь. Хуже будет.

И медленно поднимает руки. Торопливые шаги по коридору вызывают у нее торжествующую усмешку. Но руки дрожат.

Решительно тряхнув головой, она стаскивает платье и с ожесточением принимается обтираться водой. Вода ледяная — где только такую нашли среди лета! — и это помогает собраться с мыслями. Она одевается, тщательно обирает с черной ткани приставшие соломинки, берется за гребень. Нечем заколоть волосы, но так, пожалуй, будет даже лучше. С удивлением обнаруживает, что еще способна придумывать, как нужно вести себя, как ступать, как держать голову — словно лицедей, примеряющий на себя новую роль. Роль приговоренного еретика. О, это будет великолепный спектакль! Она не даст им возможности насладиться ее страхом. Только бы не закричать… Даже жаль, что после вчерашнего Служители Валар не полезут со своими проповедями — вот тогда представление действительно удалось бы на славу! Ну, ничего, им и так хватит.

Какой-то частью сознания она понимает: все это — только чтобы не думать о том, что узнала этой ночью. Но вот — она готова, а остается еще несколько минут. Несколько минут — и уже нельзя отвлечь себя привычными будничными делами: только — ждать.

Она еще раз проверяет застежки платья, оглядывает себя — не морщит ли где ткань, разглаживает складку, снимает с рукава неприметную пылинку — вот теперь все как надо; начинает заплетать косы — и ловит себя на том, что меряет каземат шагами. Останавливается. Берет зеркало, рассматривает себя — нет, волосы все-таки лучше распустить… Из зеркала — большеглазое бледное лицо. Еще подумают, что — от страха… Похлопывет себя кончиками пальцев по щекам, чтобы хоть немного разрумяниться.

А мгновения тянутся бесконечно, и в коридоре — тишина. Сколько же можно, пусть уж лучше все поскорее кончится…

* * *

Как долог, бесконечен этот короткий путь — от приземистого здания тюрьмы до главной площади… Похоже, весь город сбежался посмотреть, как ведут на казнь ведьму! Небо, и дети здесь… зачем же их-то привели…

— Ты на нее лучше не смотри — мало что сделать может…

Только бы не оступиться…

— За что ее?

— Ведьма, говорят… Ведьма и есть: ишь, как глазищами зыркает! Самая верная примета: коли рыжая, да еще и глаза зеленые — ведьма, точно тебе говорю!

— А мне рассказывали — оговорили ее…

— Шш! Какое там! Служу, говорит, Врагу…

Надо выдержать.

— На самого губернатора порчу навела…

Выдержать.

— Мам, тетя злая?..

Выдержать.

— Мам, ну, мам! А она что, по-правде гореть будет?

Не оступиться. Не закричать. Только бы не закричать.