Летопись 2. Черновики

— Учитель, не слишком ли… э-э… решительно ты воспользовался своей силой? — в озабоченном голосе Нуменорца проскальзывали ехидные нотки, — Так и челюсть сломать недолго.

— Хм, Эрион, друг мой, этой челюсти вреда не причинит и кулак Сайты. Я думаю даже, не повредил ли я руку. Да он, кстати, уже и в себя приходит.

Талион действительно в это время неуверено ощупывал лицо и затылок. В голове гудело — похоже, отлетев, ударился о стену; сосредоточить взгляд на чем-то одном явно не получалось.

— Ну что? — участливо поинтересовался названный «другом Эрионом», — Испытал на себе силу Владыки Мордора?

— О-ох… да… — выдавил Талион, чувствуя, что, если произнесет еще хоть слово, голова у него попросту расколется.

— Учитель, — укоризненно произнес Эрион, — ну, можно ли приводить столь… э-э… весомые аргументы в споре!

— Зато, полагаю, этот аргумент оказался убедительным, — ответил Саурон, потирая руку. — Тебя ведь это убедило? — обратился он к молодому человеку. Тот только промычал что-то неопределенное: мир в его глазах начал медленно, но верно терять ясность очертаний.

— М-мда, это был довод, доступный пониманию. Скажи-ка, Повелитель, ты и впредь будешь так заботливо следить за тем, чтобы я не страдал от отсутствия пациентов?

— По мере сил, друг мой, — пожал плечами Саурон.

Эрион вздохнул с притворной обреченностью.

— Ну что же, молодой человек… Встать можете?

Талион снова промычал невразумительно и сделал попытку подняться.

— Нет-нет, не лишайте меня чести помочь столь… э-э… великому герою, пострадавшему от тяжкой руки Врага… ведь тяжкая рука? Так-так-так… осторо-ожненько… Вот и славно, теперь потихонечку… А спор вы продолжите дней так через… ну, скажем, пять. И я, э-э… сам прослежу, чтобы столь сокрушительных доводов было поменьше. Не так ли, сударь мой? М-мда, а еще говорит о милосердии и мире — подумать только!..

* * *

Второй разговор состоялся нескоро — Эрион говорил: «У вас, э-э, молодой человек, будет достаточно времени на размышления, это я вам обещаю как здешний целитель», — и только недели через две, тяжко вздохнув, разрешил — ладно уж, если хочешь, иди, ничего не поделаешь.

Все — так же, и та же комната, так же горит огонь в камине, мерцает неверным светом свеча…

— Садись, Талион.

Молчание. Потом, нерешительно:

— Я много думал, господин… Саурон. Но, прости — все же не понимаю. Расскажи еще раз. Расскажи — о нем.

Саурон заговорил не сразу — медленно, с трудом подбирая слова:

— Великим всемогущим богам место в Валиноре. Или в небесных чертогах людских легенд. Бог не может жить среди людей — меняются люди, меняется мир, и нельзя остаться неизменным Бессмертному. А, изменившись, он перестает быть богом. Но и живое сердце, и горячая кровь еще не делают бога человеком. Он говорил — нужно делить с людьми все: горе и радость, труд и веселье. Только тогда можно понять их. Бог не может понять людей. Он слишком неизменен, слишком совершенен…

Замолчал снова. Талион терпеливо ждал.

— Нет, не то, все не то… Я не об этом… К нему многие приходили — и чаще со своим горем и болью. Была война. Мы жили войной, дышали ее воздухом. Люди приходили потому, что не было другой надежды. Или потому, что им казалось — никто другой не сможет их понять. Он никому не отказывал в помощи — просто не умел; для него это было — как дышать или… видеть. Когда чувствуешь чужую боль — не можешь пройти мимо. Нет, ты не думай — он умел радоваться, просто радости в те годы было много меньше, чем горя. У него была странная улыбка — неуловимая, ускользающая. Одно движение губ — а становилось так тепло, как под весенним солнцем… Но никто в Аст Ахэ никогда не слышал, чтобы он смеялся.

— Почему? — тихо спросил Талион.

— Я расскажу тебе. Потом, не теперь. Я… Я многого не мог понять тогда. Он не был воином — в вашем понимании. Он не мог выйти на битву — хотя в фехтовальном зале и я недолго мог против него продержаться. Он не мог убить. Он был мастером, Творцом, целителем, учителем — но не воином. Хотя никто никогда не сказал бы этого. Он мог по нескольку суток не отходить от раненого или больного, если это было нужно. Это воспринимали почти как должное — знали, что ему не нужен сон, что он много сильнее обычного человека…

Майя горько усмехнулся.