Лагерь

Мы набрели на укромную и уютную деревушку, коротавшую свой век за еловыми хребтами и разбили привал у забора. Вообще-то забор подменили сеткой с пробоиной, оверлоченной какими-то некрасивыми кустами. Кусты облезли, полысели, захирели. На куцых ветках топорщилось нечто несуразное: дырявые, обгрызенные листья и пластиковый пакет, раздувающийся на ветру, как маленький парашют. Пакет выкручивался, разлетался, терся об уродливый куст и производил впечатление «шестерки», засланной шуметь при набеге интервентов.

А мы с Настей не хотели выделываться и мнить себя борцами за мир во всем мире. Мы просто устали. Устали играть в шпионов, ловить неуловимых мстителей, вникать в перипетии сторонних судеб и наших земных миссий, спорить о Боге, Дьяволе и о том, кто прав, а кто виноват. Пока мы галопировали по кочкам, перепрыгивали через поваленные туши деревьев и карабкались под расклешенными щетинистыми сарафанами, темы о вечном, несозерцаемом и философском надоели хуже горькой редьки. Настя подмерзла, и на лице ее засохли слезы, вот такой побочный эффект женской чувствительности. А я всего-навсего пересказал отрывок из повести, написанной нами с Олесей. Из неудачной, провальной, моей любимой повести. И жутко устал, отлистав время назад.

К счастью, из оплота цивилизации вышла женщина в косынке и мужской рубашке со стеганым жилетом поверх. Она была местной.

Мы наконец-то могли уточнить расположение остановки, расписание транспорта до Москвы и время, в конце концов. Ни у меня, ни у Насти в загашнике не доставало телефона, а часы я забыл на тумбочке Келлера, ненароком обменяв отцовский подарок на фотографию.

— Подскажите, пожалуйста, который час? — спросил я. Женщина рассмеялась и вместо вразумительного ответа сказала:

— Счастливые часов не наблюдают. Занесло же в медвежий угол! Туристы, что ль?

— Вроде того, — сказал я. — Далеко до шоссе?

— Так километров пять. И до шоссе, и до ларька молочного, и до таксофона.

— Господи, как вы выживаете?

Женщина опять засмеялась.

— Так свое всё, родное, огороды плоды дают. У нас морковка, капуста, лучок, картошечка. Рассыпчатая и вкусная…За ушами трещит! Не то, что в магазинах халтуры горькой поналожат. Эх, непросвещенные вы, туристы! Коль голова умная из плеч торчит, с рублем в Сибири проживешь, а коль требуха — нищим в богатстве помрешь. — Сельчанка весело махнула, зазывая в гости. — Пошли, туристы! Вижу-вижу, слюнки текут.

Мы с Настей переглянулись, пожали плечами и через пять минут уплетали картошечку, сдобренную ломтем жирного, тающего масла. С ума сойти, с прошлого обеда во рту ни росинки! Я понабивал чемоданы пустячной ерундой. Одеколонами, дезодорантами, электробритвой… Идиот. Куда воткнуть штепсель от бритвы? В сосну? Короче говоря, промашка на промашке. Наверное, я был не до конца честен. Зачастую сбегая от трудностей мы нарываемся на катастрофу и то, из-за чего задумывался побег кажется благодатью. В лагере было не так плохо. Нас кормили, поили, развлекали. А что сейчас? Сейчас я жую промасленную картошку и, видя, как пустеет тарелка, стараюсь есть медленнее.

Нам повезло: жительница деревни принесла из погреба малосольные огурчики и квашеную капусту и потчевала нас, как родных детей. Настю развезло, и она прикорнула на кушетке. Я машинально перебирал пожитки. Куда направиться после? Москва — муравейник, кишащий неприветливыми незнакомцами, Екатеринбург — сплошное минное поле, я — вражеское лицо номер один.

Я перетряхивал скарб и выкладывал избытки, утяжеляющие ношу. Армию парфюмерии, географию с геометрией, повесть Куприна «Олеся»… Нет. Эту не выброшу. Приберегу на темные будни. Я разъединил склеенные чужими усердиями странички. И выпрямил уголки, достопримечательность любой уважающей себя книжки. Было в ней много частых строк, и строки брели перед уставшими глазами, как караваны. И эта…

«В ее обращении со мной не осталось и следа прежней доверчивой и наивной ласки, прежнего оживления, в котором так мило смешивалось кокетство красивой девушки с резвой ребяческой шаловливостью. В нашем разговоре появилась какая-то непреодолимая неловкая принужденность… С поспешной боязливостью Олеся избегала живых тем, дававших раньше такой безбрежный простор нашему любопытству». Караваны пустынь жадно брели к водопою. Я поглощал абзацы, как изголодавшийся странник, которому благодарствовали кусок хлеба и пригоршню воды. Купринская Олеся растревожила, насторожила и растрогала. Я словно слушал книгу о своей Олесе. Поддакивал, кивал, восклицал от мистических совпадений и утверждался в колдовском затейничестве судьбы.

Меньше, чем за час, прикипел к слогу Куприна и его переживаниям и поклялся вызубрить историю, так ранила и задела за живое она. К тому времени поднялась Настя.

— Как самочувствие? — спросил я.

— Спину ломит, — сказала Настя и выложила свой кошелек на столик. — Здесь десять тысяч крупными и пятьсот мелочью.