Лагерь

Мама чуть не ослепла от ярости. Она наскочила на меня, как охотничий пес на добычу, стремясь разорвать ногтями лицо. Мы сцепились у двери, я заслонялся от мамы локтями и отворачивался в страхе лишиться глаз, а она наскакивала на меня, драла одежду, и сквозь слёзы выдушивала:

— Ненавижу, ненавижу! Лучше бы ты умер!

Так я оказался здесь. Папа не выразил возражений по поводу отъезда, и мама, не глядя, подписала документы.

— Слава Богу, отделаешься от этой своей, — недовольно скривившись, сказала она в машине по пути в аэропорт. — Как ее там…

Я не стал спорить. Мы с Жанной встречались полгода, но мама возненавидела ее так, словно та ей испоганила жизнь еще до появления на свет, хотя Жанна всегда улыбалась моей маме в 32 зуба. В аэропорту мы чуть не столкнулись с Жанкиным отцом. Пришлось в срочном порядке отвлекать родителей…

В Москве сели на автобус и путешествовали на задних сиденьях. Я, Олеся и Жанна. На некоторых остановках водитель подбирал мальчиков и девочек, подвозил стоя и высаживал у бетонных сооружений, изуродованных граффити какими-то мародерами. Иногда они закрашивали баллончиками название остановочного пункта, и дети выходили наобум, а иногда изгалялись над топонимами, разбавляя особо избитые лишними буквами. Завьялово исправили на Завонялово… В общем, Жанна хохотала над оригинальностью, а Олеся делалась трагичнее. В пресловутом Завьялово попутку поймал юноша моего возраста. Он рассказал, как едет с рыбалки и как хлопнул по сто грамм раз семь-восемь, потерял сумку со снастями, подаренными батей на день Рождения, и как его отлупцуют дома. Олеся ни разу не улыбнулась, и пьянчужка-рыболов задался целью рассмешить ее, а поскольку был он подшофе и травил непристойные анекдоты, Олеся вовсе насупилась сычом. Я поддакивал горе-удильщику из вежливости. В Бурьяново он откланялся и смотал удочки. Жанна задремала, прислонившись к стеклу, автобус мерно потряхивало, мимо проносились стройные березки, раскидистые клены, сквозь путаницу пятипалых листьев выглядывали домишки, трактора, поля… Заборы, мельницы, столбы, соединенные проводами…Поразительно, но лепнина из труда, беззаботности и отчужденности уносила от домашних проблем. От припадков матери, мятно-аптечного запаха корвалола, от тонометра и прочего, и прочего. Я чувствовал себя скотиной, и стыдился от того, как это здорово.

Олеся, напротив, хандрила, замыкалась и куталась в личные трагедии.

— Скоро начнем новую жизнь, — пообещал ей в автобусе, как однажды пообещала мне Жанна. Олеся приподняла мокрые ресницы и сказала:

— Надеюсь, Бог покарает разбойника на Страшном Суде, потому что наше правосудие…Почему никто не звонит? Мы с тобой весь город обклеили ориентировками. Почему люди такие равнодушные, пока их не коснется?

Я тупо смотрел на Жанну, уснувшую мертвецким сном и казнил себя за то, что она: ветреная особа, не удосужившаяся записаться в спасательный отряд, не сопровождавшая меня на опознание, не предоставившая ночлег, когда я слонялся под проливным дождем и промокал до резинки в трусах, не разделившая похороны Маши и расклейку фотороботов, она — моя девушка. Олеся прошерстила лесополосу с группой волонтеров и облазила каждое деревце, каждый кустик, каждую травинку, извела ноги до мозолей, топчась по пашням, лугам, болотам, по булыжнику, гравию, асфальтированному крошеву, передержала сотни поручней в автобусах, трамваях, метрополитене, намотала километры на десятках эскалаторов, вверх и вниз, от Космонавтов до Уктусских[3], и сбила каблуки на мраморных, каменных, металлических лестницах и подножках. Мы ехали домой на метро, и я очищал ее ладони от пленки суперклея и катышек приставшей бумаги. Мы не боялись буранов, метелей, шквалов, приМКАДных районов, рассеченых плафонов с треснувшими лампочками, бомжей с гниющими гангренами… Одни в вагоне, одни у оранжевых глаз светофоров, одни в подлунном мире…

Перед отъездом в лагерь я позвонил Олесе и попросил оказать небольшую услугу. По правде, по привычке набирал Жанне, но Жанна сослалась на курсы испанского и положила трубку.

— Не отвлекаю? — спросил у Олеси. На фоне раздалось пиликанье домофона, Олеся спешила в церковь, а я примчался, покусился на ее свободу и после пригласил в кафе. Она доброжелательно, но вразумительно отказала. Не знаю, что за бес руководил моими инстинктами. Наверное, у любого случался душевный срыв, срыв безрассудства, возбуждения, аффекта и иначе, как помешательством не истолковать… Я сгреб подругу моей девушки в охапку и поцеловал ее в губы.

Не терзаюсь угрызениями, не каюсь, не сожалею.

Глава 20 Леша