Лагерь

— Окна будут открыты до тех пор, пока Маша не перестанет чихать. Если понадобится — до гостиницы.

— Толя, мне холодно, — гнула свою линию мама.

— Перебьешься, — равнодушно выплюнул отец. — Пальто укройся.

Мама, привыкшая к беспрекословному повиновению мужа, так удивилась, что остаток пути провела молча и даже не взяла из багажника пальто. А на следующее утро я проснулся с температурой 38 и каникулы оказались безнадежно испорченными для всех, кроме мамы и Маши. Отец сидел у изголовья, временами вскакивал за градусником, чаем с лимоном, горячим молоком и горчичниками. Он почти не ел и не спал, боясь оставить меня без присмотра на пару минут.

А когда мы вернулись домой, мама не без злорадства сказала:

— Я предупреждала, надо было закрыть окна. — И очень ехидно добавила:

— Предупреждала ведь, Леша?

— Не помню, — соврал я.

— В следующий раз будешь знать, кого слушать, — подвела черту мама и ушла на кухню бренчать тарелками. Я складывал тетрадки в Машин портфель, потом надевал сестре колготы и заплетал волосы в косичку, а во время семейного завтрака мама настойчиво расспрашивала Машу.

— У вас в классе обо всех детках так мама заботится?

— Ага, — кивала сестренка, склонившись над блинами.

— Не ешь столько много, — вдруг всплескивала руками мама. — У тебя гимнастика.

— Ага. — Маша оставляла тарелку и голодным взглядом буравила мои блинчики и бутерброды с колбасой.

— По-моему, ей полезно покушать, — возражал я. — Вон скелет светится.

— Не смей спорить с матерью! — тут же заводилась мама и начиналось: «Я одна всё делаю, воспитываю вас, неблагодарных, поди на всех приготовь, дом убери, цветы полей», а дальше я не слушал. Папа немедленно отрывался от газеты, хватал Машу, ранец и был таков.

Перед Рождеством папа заболел. Город подкосило волной птичьего гриппа, и нашего соседа рано утром вынесла труповозка. Я в затуманенном сознании бегал от больницы к аптеке и до дома, наматывая по десять километров за день на своих двоих, а потом проводил битый час, бубня через ватно-марлевую повязку о прогрессирующих симптомах. Температура поднялась до 40 градусов. Папа метался по кровати в бреду, кричал что-то болезненно несуразное. Я, умирая от усталости, протирал его водкой и когда температура немного спадала, звонил нашему доктору и на автомате выслушивал рекомендации по лечению.

На шестой день папиного нездоровья, я вызвал скорую. Отца увезли днем, а вечером возвратилась мама, злая и накрученная. Она всегда приходила вымотанная и разъяренная, если торговые центры не вывешивали новую коллекцию или на фитнесе теряли ключ от раздевалки, или на бензоколонку выстраивалась длиннющая цепочка автолюбителей.

— Забрал Машу из продленки? — с порога завелась мама, вытирая едкую жижу с сапог.

— Я же сказал, она немаленькая…Я в семь лет вообще в секцию на метро ездил, и что? — Оправдание звучало так, словно я нарочно оставил Машу в школе, чтобы проучить за несамостоятельность.

— Выкормила эгоиста и халтурщика! — рассердилась мама. — Не сын, а кисейная барышня. Спать уложил, ответь?

— Кого?! — растерялся я.

— Машу, кого же еще, — всё злилась мама.

Холодная змея проползла по позвоночнику и сжала горло. От страха у меня перехватило дыхание.

— Если не спит, скажи ей, что звонила учительница по музыке и перенесла занятие, — трещала мама, натирая щеткой замшу так яро, будто хотела добыть огонь.

— Мама, я думал, ты забрала Машу из школы, — проговорил я. Мама замерла в прихожей с раскрытым ртом и щеткой в руке:

— Она что, не дома?

Ломая плечом двери, мы наперегонки ринулись в детскую. Кровать аккуратно застеленная, на полу кукольный домик и Барби с Кеном сидят за игрушечным столиком, в ногах Кена пластмассовая овчарка, охраняющая покой Машиной комнаты.

— Куклы не в кроватях, — пробормотал я, глазея на маму, не успевшую оправиться от шока. — И Тедди нет.

Мишка, сшитый из лоскутов, — любимая игрушка Маши. Сестра таскала мишку всюду: в школу, на гимнастику, и даже во время завтрака Тедди ел с нами, как пятый член семьи.

На Машином столе грустили пару недочерченных прописей, точечная раскраска с ярко-желтым, веселым Спанч Бобом в нераскрашенных ботинках и пририсованной мною вчера ковбойской шляпе. Я пообещал Маше дорисовать Патрика и Сквидварда, когда она приобует Спанча, и ждал, что в комнату вот-вот войдет сестра и возьмет черный карандаш, а она не заходила. День, второй, третий… Неделю. Распахнутая раскраска с неизменно счастливым Спанчем лежала на пыльном столе. Я подходил к столу, доставал карандаши и раскладывал их, создавая видимость Машиного присутствия, утром поднимал кукол с кровати, усаживал их завтракать, и овчарка непременно лежала у ног Кена. В среду вечером, на восьмые сутки Машиного отсутствия, нам позвонили. Сквозь шорох и туман далеких голосов, прорезался резкий, как будто ворона каркала в трубку:

— Девочка лет семи, зеленая куртка, колготы в ромашки, ваша? Морг на Волгоградской, больница номер 40, выезжайте на опознание.