Лагерь

Очнувшись от тупой боли, Настя растерла ноющий затылок и огорошенно плюхнулась на поверхность, смердящую трухой и червями. Тотчас брезгливо отпрянула и узрела мятую наволочку, стискивающую пуховые бока подушки. Края подушки свешивались с шаткой кровати, застеленной чем-то вроде старенького пледа с сальными сосульками бахромы. Несло отдаленным гнилостным душком, похожим на тот, что источают куриные потроха, сгноенные под солнцем. Вскоре нос принюхался. Настя поблуждала внутри короба и вышла в переднюю, к русской печи с запертой заслонкой и кривым суком, приставленным к перекрыше. Печь выпячивалась в проход и мозолила глаза, как приспособление совершенно архаическое для подросткового глаза.

Воздух в передней дышал влажной дождливой прохладой. Настя ступила в угольную поволоку, ведущую к прохладе, запнулась о скользкий приступочек и распласталась в вязкой грязи.

В этот миг из невидимого грота выбралась особа в вызывающем красном плаще и отчего-то босиком. Погодя, будто из-под земли выросла вторая девица. Костлявая и высоченная, в темных одёжах. Воспользовавшись заминкой, Настя забилась за угол дома и напрягла слух. Первая произнесла, срываясь и задыхаясь:

— Я зайду, ступай, не околачивайся здесь попусту.

Безобидная забота вызвала шквал агрессии у долговязой, и та прорычала:

— Где заговор на золотые горы?

Настя ахнула и прикусила руку до боли. Долговязая говорила голосом Жанны. Ярость Жанны развеселила босую. Та залилась дьявольским, беспощадным смехом.

— Не смешно! Обманщица, — захлебываясь слюной, взвизгнула Жанна. — Я фотографию принесла? Принесла! Энергию приволокла? Приволокла! Где моё вознаграждение? Это надувательство!

— И на старуху бывает проруха, — мудро сказала первая, сипя и хрипя.

Настя внимала, опасаясь выдать свое пребывание. От хрипов у нее стыло сердце и тряслись поджилки. К несчастью, та, что в красном плаще неспешной поступью направилась за угол.

— Малина! — выкрикнула Жанна звонко.

Девица обернулась и разудало сплюнула:

— Чего еще?! Приходи на именины, дам ведьмин свиток.

— Что так долго?! Я хочу сейчас. Мне до 10 ноября нужно кучу всего купить — я рассчитывала на заклинание сегодня!

— Что толку говорить без толку?

— Тебе два шага сделать, ну метнись, пожалуйста!

Насте не видела выражения лица Малины, но слышала накаляющийся тон и молилась, чтобы Жанна образумилась. Дряблые связки будто смазали парафином, и сквозь хрипы пробилась ясная, но не менее демоническая бездушность.

— Не гневай, иначе на именины выпьют за упокой.

Острастка приструнила дерзость. Жанна буркнула что-то, что Настя не расслышала, и спросила уже нерешительнее:

— Я надеюсь, ты не собираешься делать ничего такого с этой девочкой?

Малина не ответила.

— Я надеюсь, ты не сделаешь с ней то, что сделала с Олесей? Я ведь ничего такого про нее не сказала. Только то, что она нравится Леше. И все. Почему тебя так это задело? За что ты ее убила? Она так тебе доверяла!

— Это не я, это ты.

— Нет, не переваливай с больной головы на здоровую!

— Иуда продал друга за тридцать сребреников. Известно тебе?

— Неудачная аллегория, — рискнула огрызнуться Жанна. Малина говорила параллельно:

— И после удавился. Когда распятию Иисуса было быть, Иуда отказался от сребреников, раскаялся и возвратил их старейшинам. «Согрешил я, предав кровь невинную…» Те бросили монеты и сказали «Что нам до того?». Иуда пошел и повесился. Знаешь ли, что за дерево?

— Нет, — ответила Жанна, настороженная лирическими отступлениями.

— По поверьям, на осине, злодейское дерево, нехорошее. Но достоверно кто ж упомнит. Думаю, авось не осина, а люди считают — осина. И вот дрожит она, дрожит, пока неучи клевещут на износ… Ах, тоска.

Малина исчезла в одичалой избе с выбитыми окнами. Жанна выдержала паузу и пробормотала вполголоса:

— Натурально, рехнулась. Осина! Да осина поблагороднее тебя будет, дубина корыстная.

Не мешкая, Жанна шмыгнула в прореху колючего покрова, а Настя проползла вдоль периметра хижины, извалявшись в сырой хвое и искупавшись в зловонной луже. Ни капли храбрости, с которой чаялось изобличить Магду, только дрожащие коленки и лихорадочный озноб, а в таком состоянии, легко предположить, чванствовать и бравировать трудно. За стенкой ходили-ходили, и пол скрипел и скрипел. И тут всё стихло: Настя шмыгнула к противоположному концу стены, заглянула за угол и уткнулась во что-то мягкое, с опостылевшим червивым душком.

Разряд грома загрохотал над шоссе и донесся до хижины перекатами эха. Наваждение схлынуло. Темнота будто бы расступилась, разъехалась, как шторы после антракта, зажглись в небе праздничные фонарики и Настя заметила, что на левой ступне Малины не хватает мизинца.

А после того, как занавес закрылся и софиты ярких звезд угасли, Малина произнесла с интонацией объяснения, несвойственного быть понятым кем-то еще, кроме нее:

— Сложнее, чем я думала…