Ксения

Запил Пронка. У него на задах три бочки с медом были зарыты. Две пустил на продажу, одну сам помаленьку уговаривал. А как померли жена и двое детишек, и вовсе потерял лик человеческий.

Объезжий голова Талдыкин сурово с ним говорил, наказывал за то, что Пронка не правил службу, а потом про него забыл, полагая, что сгинул Пронка или куда бежал. Много в ту пору народу исчезало бесследно.

Но Пронка никуда не бегал. Сидел на своем дворе в слободе и досасывал бочку меда. В избе жить боялся, ибо как померли там в одну ночь жена да дети, так поселился великий в нем страх. Заколотил Пронка избу и вырыл землянку против бочки. Его уж из переписей вычеркнули, а он все был жив, вылезал по временам из землянки, добывал малую пищу и снова прятался.

Михаил нашел его лишь по случаю. Увидел забитую избу, собрался уйти, но что-то его остановило. Услышал тоненький писк то ли вой. Обошел двор, прислушался. Вой шел из-под земли. Это Пронка, налившись медом, вел бессловесную песню.

Михаил разыскал землянку, скорее, пещеру, заглянул туда и спросил:

— Кто воет?

В землянке молчали.

— Нет ли тут стрельца Протатуя Пронки? — спросил Михаил.

Молчание.

— У меня весть для него от сотоварища.

Из-под земли высунулся всклокоченный безобразный лик и со страхом уставился на Михаила.

— Ты ли Пронка?

Лицо щурилось и гримасничало.

— У меня весть для Пронки от Нечая.

Человек тут же спрятался обратно и завыл в голос:

— Помилуй, не убивай! Помилуй, не убивай!

— А где хозяин? спросил Михаил, не сомневаясь уже, что земляной человек вовсе не Пронка. Но тот лишь вопил:

— Помилуй, не убивай!

Михаил повернулся и ушел в город.

*

То для нее важный был день. Кончила утром работу. Накладывала последние стежки, сажала последние жемчужины. Покров сложился давно, сознательно оставляла малые недоделки, чтоб до последнего тянулось занятие. Жалко было с ним расставаться, привыкла, сжилась с прекрасными ликами, вышедшими из-под ее руки, из ее ума, сердца.

А еще важней было то, что сегодня могла увидеть герцога датского Иоганна, приехавшего в Москву женихом.

С полдня зрел в Грановитой палате пир. Борис позвал Иоганна со свитой, именитых московских людей, патриарха. И Ксении отвели место, да не такое, как прочим. С матерыо царицей Марьей она поднялась в смотрильную комнату, что устроена над входом в палату. Не принято невестам до свадьбы показываться жениху, а уж царевнам тем более, но тайно на пир посмотреть можно.

— Что бледна-то? — добродушно спросила мать, устраиваясь на мягком табурете,— Укрепила б себя базиликусом, смотреть до ночи будем. Эй, Варварка, базиликуса нам, розовой воды, ну и мне там, сама знаешь...

На возвышении стоял трон с двумя полутронами, против них большой стол. От него по всей Грановитой вокруг столба расходились другие столы, крытые атласными скатертями. Палата заполнялась с легким гулом. Рассаживались по чину бояре, князья и дворяне. Среди ярких одежд черной струей влились датские гости. В довершенье явился царь с малолетним царевичем, на возвышенье к нему поднялся Иоганн, с двух сторон подступили толмачи.

Борис протянул Иоганну руки, они прикоснулись друг к другу, двукратно поцеловались.

— Как поживает брат мой, король Крестьянус? — спросил Борис.— С великой радостью принимаю посланцев его и тебя в особенности, милый моему сердцу Еган.

— Король датский Христиан шлет приветствия и пожеланья здоровья тебе, царь московский. Мне же, брату его, в особенности приятно их передать,— ответил Иоганн.

Борис величаво повел рукой.

— Все достойные люди мои, все царство наше радо видеть тебя, всех людей твоих. Да пребудет мир с нами и великое блаженство.

И начался пир. Не перечислить всех яств и напитков, менявшихся на столах. Каждому гостю услуживал московский дворянин. Многих из них, подзывая, царь обласкивал словом. Иоганн сидел от него слева, по правую же руку царевич Федор, и детский еще его голос неожиданно звенел в рокоте мужского говора.

Первые кушанья царь отведывал сам.

— Любезные гости, мы звали вас на царскую хлеб-соль и сами вкушаем, отведайте и вы, что бог послал.

Датчане встали и благодарили поклоном.

— Мы пьем за всех,— сказал царь.— Примите нашу здравицу. В особенности за короля Крестьянуса и брата его Егана.— Он вновь поцеловался с Иоганном, снял с груди тяжелую золотую цепь и надел на герцога.

Тотчас принесли другую цепь, по и эту через некоторое время царь подарил Иоганну. Так же поступил царевич. Приблизившись к Иоганну, он сказал ему несколько слов по-латински, вызвав удивленную улыбку герцога.

Все шло поначалу чинно, переговаривались чуть не шепотом, вин пили мало. Царь же громко сказал Иоганну:

— Может, люди твои опасаются, что не доберутся до дома? Успокой их, мой милый Еган, каждому назначена карета да провожатые, хоть на руках отнесут. Пейте же наше здоровье!

В серебряных бочках, в золотых огромных ковшах несли в палату отменные вина и хмельной русский мед...

*