Ксения

Иоганн, одетый в черный бархатный камзол, усталый и бледный, вышел из кареты и сел в седло. Ему нездоровилось, тяжелые мысли не оставляли его. Но, выехав на взгорок перед Москвой, он оживился. Ослепительно сияли сотни соборных глав. Привыкший к суровому облику северных городов, Иоганн не сумел сдержаться.

— Прекрасно! — сказал он, повернувшись к Михаилу.

— Это и есть наш стольный град,— произнес взволнованный Михаил.

— Чем же он хуже идеального? — пошутил Иоганн.

Кругом волновалось людское море. Оно плескалось яркими переливами, малиновыми, алыми, багряными, желтыми, шафранными, лазоревыми, голубыми, зелеными. Море это шумело, вскрикивало. Стрельцы в белых атласных кафтанах поделили его надвое, образовав проход, и по нему медленно двигалась свита Иоганна, с изумлением оглядывая бескрайний сток народа и слушая непрерывный колокольный звон.

С кремлевской стены смотрела за въездом царская семья. Когда повернули против Каменного моста вправо, Годунов даже привстал, сразу различив герцога зорким глазом. Дядя Семен Никитич, дотоле не одобрявший выбора, сказал примирительно:

— Добро сидит на коне. Воин, видать, хороший.

— На коне не на троне,— жестко ответил Борис, сразу напомнив дяде, что не ему указывать цену.

Ксения вместе с боярышнями стояла поодаль, сердце взволнованно билось, пальцы сделались холодными. Защемило внезапно в груди, и, наклонившись, шепнула Оленке:

— Тошно мне, тошно. Не хочу.

Оленка молча сжала се руку.

При въезде от великой сумятицы задавлено было много людей, в том числе малолеток. Царь Борис приказал отпеть их в церквах и похоронить достойно.

*

На Москве стоял голод. В первый день только разве можно было покрыть его пышностью встречи. Палаты, в которых поселились датские гости, тотчас огородили стрельцами. Если кому и хотелось выглянуть, тотчас ставили пристава, и не больно-то давал он разгуляться. Вокруг бродили зеваки и любопытные, но гоняли их криком и палками. Помогло это мало. Датчане все уже знали, а тут еще несуразные слухи пошли, стали гости принюхиваться к еде. Толковали, что на Пожаре торгуют пирогами с рубленой человечиной, что людей заманивают в корчмы, а там напаивают и поедают. Что недоволен московский народ наездом еретиков и хочет их потравить. Пили и ели датчане с опаской и все размышляли, с чего это два уж десятка дворян отдали богу душу?

Борис пытался противоборствовать голоду, милостыню раздавал, но тем не улучшил дела, ибо на милостыню царскую можно купить было разве стакан пшена. Зато, прослышав о том, вся ближняя Русь двинулась на Москву. Москва разбухла вдвое и разбухала дальше. Помирали многие, но приходило больше. Повсеместный разбой и грабеж никого не дивили.

В недобрый час двор государев готовился к свадьбе.

*

С первого московского дня Михаил облекся в русские одежды и бродил по городу без надзора как свой. Не утихла Москва от голодного разорения, стала еще шумней. В торговых рядах так истошно кричали, бранились и дрались, будто жили последний день. Да что ж, для многих и был он последний. Чего только не продавали, но все было не в цене.

Человек с вороватым и хитрым взглядом поманил Михаила в сторону:

— Я тебя тотчас признал. Ты с женихом-немцем ехал. Чего хоронишься?

— Нет мне нужды хорониться,— сказал Михаил.

— А одежу-то переменил!

Михаил усмехнулся.

— Чего тебе надобно?

— Возьми у меня одну вещь. Вещь ладная. Вот те крест, досталась благословенным случаем.

— Я ничего не покупаю.

Но человек не отставал:

— Тебе одному лишь отдам. Ты хоронишься, и я хоронюсь. Не могу продавать на виду, и не денег мне надо, а пищи. На вашем дворе много пищи.

— Я тебе ответил,— сказал Михаил.

— Пируете! — Глаза человека злобно сверкнули.— А деткам моим нету крошки, помирают. Стал бы я отдавать! — Тут же он сник и просил жалобно: — Хоть караваюшко хлеба... Дети ведь мрут.

Он шел за Михаилом, не отставая, и у Посольского приказа Михаил сказал:

— Дам тебе хлеба, детям отнесешь, а добра твоего не надо. Только неси незаметно да не сказывай никому, где взял.

— Вот те крест! — побожился человек.

Михаил ушел в дом и скоро вышел, спрятав в просторном кафтане ковригу хлеба и несколько яблок.

— Как тебя звать? — спросил он.— Где живешь? Я проверю, кому несешь хлеб и помирают ли дети.

— Микитка Шайкин, живу против Болвановских ворот. Возьми.— Он сунул Михаилу кольцо.

— Оставь себе.

— Ну его к лешему, не нужно! С него несчастья мои пошли.— Микитка быстро ушел, унося неожиданный дар Михаила.

Михаил повертел серебряное кольцо в руках и сунул его в карман.

*

Пронка Протатуй не получил десятского и запил горькую. То, о чем лукавства ради обмолвился Колыванову, с ним, Пронкой, и вышло. Взяли Нечая по Пронкину извету, а на место десятского не позвали. Ты, мол, Пронка был у него в сотоварищах, сиди теперь тихо.

Пронка крутился так-сяк, даже мучился, загубил ни за что товарища. Оленке дал весть про Нечая и в храме молился, может, спишут грех. Но так или эдак, а грех случился, и впустую.