Ксения

— А знаешь, Акся, какой человек к нам явился? — рассказывал Федор.— Ученый да соразмерный такой. Не надивуюсь. Все-то умеет, все у него выходит. И говорит так хорошо, ласково, и смотрит по-доброму. А рука железная, и на коне ездит лихо! Из пистоля снимает яблоко с десяти шагов. Он мне музикион починил, клавикорд называется.

— Да кто ж такой? — тускло спросила Ксения.

— Толмач Михаил Туренев. Он с Иоганном приехал из датскртх земель. Иоганн его тож полюбил, ближним сделал при себе человеком.

— Толмач? — Она замерла.

— По всем языкам говорит бойко. И по-фряжски, и по-франзейски, и по-самобритански!

— Не с ним ли ты толковал на пиру? — спросила, отвернувшись в сторону.

— С ним, с ним! Иоганн его похвалял. Да я сразу признал. Коня-то, градодельца, помнишь?

— Помню, он в дом к нам ходил.

— Я еще малолеток был, а тоже помню. Конь говорил, далеко пойдет тот Туренев. И батюшку за него просил, ну и послали в учение за межу. Теперь видишь как выучился! Ох, Акся, он все на свете знает! Я ему сказываю про чертеж, говорит: «Давай сделаю». Я про музикион, тут же и починил да стал музикийствовать. До чего умильно! Хочешь послушать?

— Как же? — спросила она.— Батюшка не велит.

— Я выпрошу клавикорд на свою половину, а ты придешь да из-за камки послушаешь. Право, прехитрая музыка!

— Ну уж не знаю...— Она сделала равнодушный вид.

— Не сомневайся, Акся,— с жаром упрашивал царевич,— уж так будешь довольна!

*

Федор поведал Михаилу про затею с музикионом, даже про то, что звал сестру Ксению.

— Акся-то, Акся! — Федор давился смехом, хватал Михаила за руку. — За камкой будет сидеть, как кукушка. Невеста!

Михаилу затея не нравилась.

— Неловкое дело. По головке не погладят, коли узнают.

— Да что ты? Акся давно ко мне тайно бегает. Мы с ней сговорники. Небось и Оленку с собой возьмет.

Михаил призадумался.

— Хотел просить тебя об одном деле.

— Проси что хочешь!

— Да ты ведь царевич, а я твой холоп.

— Не говори так, Туренев! Ты не холоп, ты правой рукой моей будешь!

— Верю в твою справедливость, царевич, а потому слушай историю.

И Михаил рассказал Федору про Оленку с Нечаем, умолчал, правда, об Нечаевом атаманстве, придумал, что встретил его на дороге.

— Как думаешь, то справедливо?

Федор сделался важный, призадумался.

— Слыхал я про это дело. Акся Оленку отбила, а Нечай, говорили, сгинул, землей завалило. Стало быть, уцелел? Буду царем, прощу его, в Кремль верну.

— Оленку за него отдашь?

— Ежели люб мне станет, отдам и воеводой сделаю.

— Ты бы пока дал весть через царевну Ксению,— попросил Михаил.— Может, она томится по своему Нечаю.

— Ладно,— согласился царевич,— шепну на ушко.

*

Не вышла затея с музикионом. Октября месяца на шестнадцатый день герцог Иоганн занемог, да так опасно, что все кругом всполошились. Полагали, что это горячка, но болезнь была странной, помимо жара по телу герцога разлилась желтизна, он страдал животом. Доктора, приехавшие с Иоганном, оказались бессильны. Царь послал к нему своих лекарей, ливонских, угорских, немецких, но и те не смогли сделать лучше.

Каждый час с датского подворья скакали гонцы к Борису с известием о здоровье жениха. Царская семья молилась. У Фроловских ворот собраны были толпы нищих для раздачи милостыни. Прослышав о том, со всего города кинулся голодный люд. Великий шум и крик произошли на Пожаре, к воротам сумели пробиться немногие, а как разбежались, там и сям остались лежать затоптанные насмерть.

В недобром молчании расхаживал царь в Престольной палате, подходил то и дело к окну, выискивал птиц глазами. Но птицы не пролетали, только клочьями обрывалось серое небо и, обернувшись водой, сеялось перед глазами. Великое ли дело болезнь? Многие болеют, и не по разу. Сам он который год борется с недугом. Иной раз не в силах достичь думы, приходится звать носильщиков. Но тут все явилось словно по росписи. Всякий день ожидал нехорошего. Три ночи назад снился юноша в черном, дерзко грозивший пальцем. Что за юнец? Уж не посланец ли смерти? Предчувствия терзали недобрые.

Совершил непотребное, поехал сам к Иоганну. Известный запрет был в Кремле. Всякий, побывавший у больного, три дня не смел являться перед царевы очи, так боялись заразы. А тут сам поехал, увидел, что герцог плох, и ушел в великой печали.

С того дня растеклось по Москве недовольство. Где ж это видано, чтоб самодержец святой земли в гости наведывался к латину? Не на колени ли стать перед римским папой? Ворчал даже близкий человек, дядя родной Семен Годунов. Этот-то втайне был рад напасти. Говорил же, что нельзя отдавать за латина! Бог, он все видит.

И на другой день поехал Годунов к Иоганну, Думал, что моленьем да царским своим величием напугает болезнь. А как увидел Иоганна в беспамятстве, как представил несчастье дочери, слезы покатились из глаз. Узрев светлые царские слезы, в голос завыли, запричитали бояре, волосы принялись на себе рвать, бухаться на колени. Растерялись толмачи, доктора, даже беспамятный Иоганн приподнялся и обвел палату невидящим взглядом. Стукнул царь посохом, прекратил вытье и, поклонившись низко, уехал восвояси.

*