Ксения

Ксения быстро сошла потаенной лестницей, миновала короткий переход, еще раз спустилась и, никем не замеченная, открыла каморку Ступяты. Ей было вольно и радостно. Бегать вот так одной, без оцепки ближних, чувствовать свою молодость, силу, свободу! То-то сейчас обомлеет Ступята, то-то устроит она ему головомойку, устыдит, отругает. И все сама, сама. Без обсылки, без передаточных людей.

Но Ступята спал беспробудно на деревянной своей лавке, а кто-то в черном монашьем мятле с куколем выступил из-за темного угла и пал перед ней на колени.

*

Отпрянула, испугавшись невольно.

— Кто ты? Что в землю кидаешься?

Не открывая лица, проговорил глухим от волненья, дрожащим голосом:

— Не вели казнить, царевна-государыня. Я тот, кто сложил в твою честь песнопенье, что слышала нынче в соборе.

Она отступила на шаг.

— Я слышала и хвалила. Да кто же ты, как здесь оказался?

— Черноризец. Служу патриарху светлейшему Иову.

— Как кличут?

— Григорей Отрепьев.

— Что привело тебя в келью к Ступяте?

— Немочного да хмельного нес на руках.

— Канон твой хорош, но, поймав тебя здесь, накажут. Неужто не знаешь, что не дозволено видеть меня чернецам и прочему люду?

— Я уж наказан, царевна пресветлая! — сказал он внезапно окрепшим хриплым голосом и откинул с головы куколь.

Она не разглядела лица, только поняла, что оно некрасиво, но взор был горящий, дерзкий. Она нахмурилась.

— О чем речешь, черноризец?

— Наказан одним уж тем, что в черный свой день увидел тебя. То был день твой светлый, когда стала царевной. С той поры не знаю покоя и думаю лишь о тебе.

— Ты не безумен? — спросила она сурово.

— Безумен! И сделалось то безумство от одного твоего взгляда. Дни и ночи, ночи и дни молюсь о тебе.

— Чего же ты хочешь, монах?

— Всегда тебя видеть!

— Думаешь ли, что говоришь?

— Я верю, и вера моя сбывается. Я видел тебя в соборе, я вижу сейчас. Я избран, чтоб видеть тебя. И я вознесу эту чашу избранья до самых небес!

— Мне жаль тебя,— сказала она.— Ты погибнешь. Одумайся. Что замышляешь? Неужто не знаешь, какая меж нами преграда?

— Но я уже рушу ее. Я был ничто, а теперь стою пред тобой на коленях, завтра же буду стоять на ногах. Твой взор наполнил меня божеской силой, я могу подняться до солнца, взять его рукой и кинуть к твоим ногам.

— Не нам, по земле ходящим, топтать солнце,— сказала она.— Твой ум помутился. Кто ты и кто я? Тебе не до солнца, тебе до меня не достать.

— Кто ты и кто я? — сказал он.— Смотри же.

Он медленно встал, отряхнул колени, скрестил на груди руки.

— Не завтра, а нынче стою не склоняясь. Кто я? То в скором тебе откроется, и ты поймешь, что не с простым говорила смертным. Смертный на тебя покуситься не в силах. Я же ту силу взял, и сила свершит мое дело.

— Безумец,— сказала она.— Я не хочу твоей смерти. А потому приказываю, поди вон из Москвы. Я смолчу о твоих греховных речах, но, если узнаю, что ты еще подле меня, не жди пощады.

Он усмехнулся:

— Пощада мне не нужна. Щадят лишь повинных. Вся же вина моя в том, что я полюбил тебя смертной любовью, царевна.

Она вздрогнула.

— Но я не осмелюсь коснуться тебя, покуда не стану с тобою вровень. Когда же достигну, тогда прикоснусь.

Она опустила руку в карман летника и кинула на пол золотой.

— За песнопенье. Славный сложил ты канон. Прощай, черноризец Григорий Отрепьев. Молись, чтоб господь просветлил твой ум.

Задумчивая и взволнованная, поднялась в горницу и там приказала:

— Послать на двор к Миките Шайкину да узнать про ворожею Феклицу.

Скоро ей передали, что ворожея Козлиха Феклица, что келейницей жила в подклете у Шайкина, преставилась нынешним днем, как стемнело. Она велела похоронить Феклицу за свой счет на кладбище при Новодевичьем и, как совершено будет, до нее довести.

*

В начале августа датские корабли достигли Ивангорода. Вместе с Иоганном в Московию ехали большие послы и триста с лишним дворян, слуги, лекаря, советники, пасторы. Встреча была пышной и громкой. Пятьдесят пушек выпалили в воздух, но несколько ядер упали совсем близко от свиты. Одно, волчком крутясь по земле, подкатилось к повозке герцога, и, глядя на него, Иоганн задумчиво сказал Михаилу:

— Было бы лучше, если б ядра обрушились на мою голову. Тогда бы разом решились все недоразумения.

Михаил был раздосадован небрежностью пушкарей, но потом ему объяснили, что не к месту пробовали новый сильный порох.

Растянувшись и застревая в грязи, свита датского герцога медленно направилась в глубь московской земли. Перед тем потрачены были немалые силы, чтоб привести в порядок дорогу. Чинили мосты, щебнем забрасывали топкие места, подновляли кой-где деревеньки. Но голодное ненастное лето сводило на нет все старанья. Работники, едва успев что-то подправить, разбегались, потому что не привозили еду. Неведомые люди растаскали по бревнышку несколько мостов, а непрерывные дожди превратили пути в непролазную кашу.