Ксения

Сыскной потыкался и обнаружил дыру, просунул туда фонарь, а за ним и голову. Тотчас схватил его Нечай за горло и сжал железными руками. Сыскной хрюкнул и втянулся в дыру вслед за Нечаем. Он тащил его, обмякшего, несколько саженей, йотом переполз, вернулся, забрал упавший фонарь и рванул сверху из-под деревянного подпора сухой пласт земли, который осыпался с тяжелым шорохом.

— Эй, там! — кричали сверху,— Власий! Что видишь?

Нечай умехнулся и пополз обратно, держа перед собою фонарь. Преследовать теперь было почти невозможно, нужны были лопаты, силы и время.

Власия он тащил долго, с передыхом. Только на заросшем кустами зловонном берегу ручья тот очнулся, повел очумело глазами.

— Живым тебя оставлять никакого нет смысла,— сурово сказал Нечай.

— Пощади,— прохрипел Власий.

— Кайся,— сказал Нечай,— открывай бесовский какой-либо умысел. А я посмотрю, есть ли на что менять твою жизнь.

— Слыхал я, что боярина Романова на Белозере задумали погубить.

— То не мое дело, и Белозеро далеко.

— Да ведь ты служил у Романовых.

Служил, да не ему. Я сам себе служба. Говори дальше, времени нет у нас. Как стемнеет, кину тебя в ручей.

— Ох, гляди, сыщут тебя.

— Не сыщут. Теперь я землей завален, как и ты, мил человек.

— Малец есть один. Зарежут его и положат в гроб вместо царевича Дмитрия.

— Это к чему?

— Чтоб по вскрытии нетленен был, а стало быть, убиенный невинно.

— Дмитрий-царевич жив,— сказал Нечай. О том нынче известно. Не знаю, кого вы в гроб положили, но второго класть и вовсе злодейство. Где малец-то?

— На дворе князя Шуйского.

Нечай присвистнул, двор Шуйского он знал хорошо, ибо и там пришлось ему прослужить малое время.

— Двор Шуйских велик. Говори точно.

— В воротной избе.

— Как звать мальца?

— Терешка.

— А как его держат? Сильно ль стесняют?

— На двор не пускают. Кормят и одевают хорошо.

— Ладно, дарю тебе, Власий, жизнь, коль мальца увести сумею. Потому лежи тут до вечера связанный да с заткнутым ртом.

— Нечего мне лежать,— сказал Власий Коль тебя упустил, не будет житья. Заместо тебя на дыбу.

— Так что ж, может, со мной пойдешь?

— Пойду. Боле деваться некуда. Я с тобой, вишь, получился в сговоре. Не простят.

— И то верно,— сказал Нечай задумчиво.— Только я, Власий, тебе не верю. Лучше уж ты полежи. А я человека пошлю. Скажу, мол, видал запутанного на Чертольском ручье.

— Так сразу ж меня на съезжую, а потом в Разбойный к своим.

— Найду такого, кто не продаст.

— Пусти меня лучше, Нечай, погибну.

— Нет,— сказал Колыванов, — ты уж лежи, у меня еще дел много.

*

Невиданное миновало лето. После Мефодия дождь лил не переставая семьдесят дней. Не вызрел хлеб, зелен стоял, как трава, а тот, что через силу тянулся, прибило морозом в самую макушку августа на успенье. На Семена-летопроводца, сентября в первый день, когда крестьянин встречает новый год да подбирает последний колосок, выпал снег и покрыл сирые поля. Хлеб возрос ценою в шесть раз, начинался голод, и не знала еще земля русская, что превратится он в Голод Великий, что два еще лета не будет урожая и не в десять, не в двадцать, а в сто раз ценою возрастет хлеб-кормилец. Много народа надет на землю, много прольется слез и крови, ибо разорение да смута ходят бок о бок.

Уже сновали по деревням скупщики, понимая, что хлеб нынче золото, чем дальше, тем дороже. Помещики да вотчинники закапывали пшеницу в землю до иных времен. Царь Годунов беспокоился, издал указ о ценах, но помогло это мало. Беспорядок рос сам собой. Начались возмущения, пришлось посылать из Москвы воевод для борьбы с разбоем. Годунов решил поманить землепашца и восстановил утраченный юрьев день, один день в году, когда крестьянин мог перейти к другому помещику. Да куда ж было теперь переходить? Иной помещик и сам превращался в нищего, бросал оскудевшее хозяйство свое, садился в телегу и ехал куда глаза глядят. А один дворянишка и вовсе спятил, содрал свой дворянский кафтан, напялил овечью шкуру и вопил по городам: «Боляре да Годун накликали беду!» Вырвали ему язык и отправили на каторгу.

*

Работа шла медленно. Корпела над лицом Иоанна, вышивала атласным швом враскол и так укладывала стежки, что, только приглядевшись, можно было различить шитье иголкой. По краям лица брала нитку темнее, чтоб выделить лепку, как делают живописцы. Настасьица ей помогала, низала отобранный жемчуг, наворачивая нить на ватейку-веретенце.

К лету думала кончить. Рисунок у нее получился, и знаменщик Никон, глянув, только почмокал: «Теперь я тебе, царевна, не нужен». Приходил смотреть братец Федор. Тоже хвалил, но видно было, что ум его занят другим. Под мышкой носил «Хронику всего света» Марцина Вельского и вслух читал Ксении про диковинные страны, главой же о княжестве Московском возмущался, ибо много там было сказано непотребного и глупого.

— Пора, сестрица, составлять свою книгу. Я видел великое множество росписей про все уголки Московии. Как стану царем, открою гимнасий и повелю сделать хроники и чертежи.

Ксения смеялась:

— Голова не зудит у тебя, братец?

— Голова зудит от пустого, а будучи наполнена разумом, только блаженствует,— важно отвечал Федор.