Ксения

— Стрелец, сотоварищ его Пронка, известил. Нечай-то ему говорил про нас. Про ту закладочку, где мы записки бросали. Я на свиданье пошла, как условились, а вместо Нечая Пронка пришел. Бледный, испуганный. Кто-то, говорит, извет написал, Нечая в Застенок взяли. Я, мол, как сотоварищ, молчать не могу. На великую опасность иду, а упреждаю. Выручайте Нечая.

— Вот я тебе говорила,— сказала Ксения.— Бегаешь по ночам. Не надо было тебя выпускать, моя в том вина.

— Бог, бог меня наказал! — Оленка заплакала.— Ведь я покусилась! Знаешь ли, Акся, что вместо Георгия на пелене деяла я своего Нечая?

Ксения похолодела. Вот оно, вот оно что! Вместо святого вышить лицо любимого! То-то она сразу заметила...

— Акся, Акся, ладушка-государыня! — Оленка упала на колени, обхватила руками Ксению.— Спаси, помоги! Замучают его и меня погубят.

— Встань! — строго сказала Ксения.— Когда то случилось? Когда Нечая схватили?

— Вчера. У него подарок был мой, сумец расшитый, с собою всегда носил. Ах, боже ты мой! И зачем покусилась? Знала, что преступаю черту. Зачем принялась вышивать?

— Кто еще знал о тебе да Нечае?

— Марфа, может, еще и Настасьица.

— Эти не донесут.— Ксения задумалась.— Но мало ли кто мог видеть. Есть у тебя завистницы.

— Что же делать, что делать? — бормотала Оленка.

— Делать-то все равно не тебе,— сказала Ксения,— сиди тут и жди.

И она отправила сказать батюшке, что хочет говорить с ним без промедленья.

Царь только что принимал лекарей и торговых людей с Кукуя. Иноземцы просили разрешения построить в их слободе церковь, где могли бы молиться на свой лад. Речь о такой церкви шла еще при царе Иване, но благоволение жители Кукуя получили только от Бориса.

Царь разговаривал милостиво, просил, чтобы в новом соборе молились за него, за благополучие государства Российского и обещал помощь в постройке.

Он тщательно мыл руки, как это полагалось после встреч с еретиками, когда ему сообщили о желании дочери. Борис устал, был недоволен, но все-таки разрешил Ксении явиться в Престольную палату, где еще предстояло вести беседу с думным боярином Ржевским да дьяком Дмитриевым, которые отправлялись в датские земли.

— Что тебе, королевнушка? — спросил он дочь.— Уж не сама ли хочешь ехать к Крестьянусу?

— Батюшка! — сказала она.— Показали мне парсуну, которую повезут за море. Так она не похожа. Нехороша я на этой парсуне. Глянет Иоганн, откажется ехать.

— Он еще и не согласился. Но пишет мне брат Крестьянус, что дело к тому идет. Да и неумно отказываться от такой ладушки. Примет он тебя, видит бог, примет.

— Великое ли дело! Ты вот меня отдаешь, а и не знаешь сам, буду любить иль мучиться.

— Не то говоришь.— Борис нахмурился.— Не в том ты разряде, чтоб толковать о мелком. Бога возлюби, государя, а плотское отведи, не раздумывая.

— А что ж ты, батюшка, иль никогда женщину не любил? — храбро спросила Ксения.— Только державу?

Борис улыбнулся устало.

— Что же за чада я уродил! Вот и Федор толкует немыслимое. Просится в немецкие земли учиться. Требует здесь гимнасий открыть. Намедни вслух мне читал про рыцарей, кои отдают свои жизни за дам. То все не по-нашему, Акся. Коли женщина станет править миром, не миновать беде. Вспомни хоть Глинскую Елену. Чем кончилось ее возвышенье?

— А королева самобританская? Елисавета? Не ей ли ты грамоты шлешь да свою руку прикладываешь?

— Эка хватила! У нас все не то, сама за семью запорами красоту хранишь. А там краса нарастрат и творит вредоносное. Оттого и ходит Европия ходуном.

Борис продолжал говорить и вразумлять дочь, хотя и сам понимал, что обветшали порядки на Руси. Оттого и приглядывался к иноземному, охоч был до разговоров о тамошней жизни. Шло это от любопытства и желания перемен.

— Что ты со мной о пустом лопочешь? — спросил он дочь.— Говори, с чем пришла.

— Батюшка, челом тебе бью.— Ксения поклонилась.— Извет сделали на мою Оленку. А по извету схватили невинного человека.

— На что извет? — Борис посуровел.

— Будто тайно сошлась со стрельцом.

— Вот как дело пошло! Царские  боярышни с простыми стрельцами путаются!

— То наговор, батюшка, я Оленку знаю, она со мной ночью спит, от меня ни на шаг. Когда же путаться?

— А все твое любострастие. Несмышленка! Ты нрав у своей дворни должна стеречь. За всех заступаешься. В лето прошлое Манку отбила, а Манка признала сама, что пепел тебе на след сыпала.

Ксения знала, что, если станет царь распаляться, дело ее не выйдет. Трезв был умом Борис, но носил в сердце слабость, подозрение на всех и боязнь черного волховства. И Ксения сделала то, чем пользовалась редко, но всегда с успехом. Подошла к батюшке, положила голову на плечо, уткнувшись в жесткий воротник ферязи.

— Любишь ли меня, батюшка?

Борис замер, повел плечом, подобрел.

— Ну что, что тебе, ласушка?

— Отдай это дело мне. Давно уж я в Судной палате не правила. Сама разберусь, сама накажу, кого следует.

И быть бы тому, да раскрылась дверь, и вошла тяжело, но поспешно царица Марья. Проведала, что дочь у отца, и стремилась узнать, в чем дело.

Ксения откачнулась, но поздно. Царица заметила необычную ласку. Задыхаясь, спросила: