Крыши наших домов

Женька отошел подальше от машины, сел на траву и закурил. Он курил одну сигарету за другой и все не мог успокоить расходившиеся нервы — сегодня он впервые в жизни кричал на человека, и в душе было как-то гадко и пусто. Мог бы, наверно, сдержаться, надо было сдержаться... Он недовольно глядел, как к нему идет Жильцов, — сейчас ему не хотелось разговаривать ни с кем, даже с командиром, и он не поднялся, когда Жильцов подошел.

— Ну как у тебя?

— У меня перекур, — не своим, сухим, официальным тоном сказал Женька, помолчал и добавил: — Прошу запретить прапорщику Самохвалову выход в город.

Жильцов внимательно поглядел на Женьку и кивнул на вертолет:

— Что, брат, в машине-то небось легче разобраться, а?

8. День рождения Тойво Августовича

За два дня им пришлось вылетать трижды — три раза с БИПа сообщали о неопознанных целях возле побережья, и все три раза тревога оказывалась напрасной. Пустая лодка, которую унесло в море. Целая секция плота — «пучок», как говорят сплавщики, — надо полагать, ротозеи не заметили, как «пучок» оторвался от плота и поплыл своим путем. Третья цель — наш рыбацкий мотобот, на котором, как выяснилось позже, отказала рация. И опять Жильцову приходилось писать ворохи бумаг на каждый полет (Кокореву он не доверял) и в графе «Вид полета» проставлять слова: «Полет боевого применения», хотя посторонний мог бы и усомниться! так ли это? Подумаешь — лодка, или плот, или наша же посудина!

Он радовался одному: они вылетали через двадцать пять или тридцать минут после того, как с БИПа поступал сигнал о цели. Конечно, в этом была прежде всего Женькина заслуга. Казалось, он довел машину до того совершенства, которое начисто исключает всякие случайности. И все эти дни Женька тоже работал как вол.

Что у него произошло с Самохваловым, Жильцов так и не знал, но, искоса наблюдая за ними, замечал: разговаривают вроде бы нормально, правда, только по делу. Самохвалов был угрюм — в город он не ходил.

Да бог-то с ним, с настроением Самохвалова! У Жильцова тоже настроение было не ахти. Вечером его позвали к телефону: звонила мать. Связь была плохая, голос матери то исчезал, то гремел в трубке, — ей приходилось кричать.

— Алешенька? Как ты, Алешенька? А я у тебя живу... За грибами хожу, За грибами, ты слышишь? Коля сюда перебрался. Я говорю, Коля Бусько к нам перебрался. Как ты, Алешенька?

Потом трубку взял Бусько. Неудобно было спрашивать его прямо, но они хорошо понимали друг друга.

— Ну, как ты, старик?

— Все, Алеша.

— Совсем все?

— Окончательно.

— Слушай, ты нос не вешай. Может, оно и к лучшему.

— Может. Ты не против, что я в твой ангар забрался?

— Чего это тебя щепетильность разбирает? Ты когда в отпуск?

— Я уже в отпуске.

Опять трубка перешла к матери:

— Алешенька, тебе от Кости письмо. Переслать?

— Что он пишет?

— Я не читала.

— Ничего, подождет... Как Колька?

— Неважно. Ты же сам понимаешь...

— Не понимаю, — сказал Жильцов. — По-моему, тут радоваться надо. Ты постарайся доказать ему это. Пусть он куда-нибудь поедет, на юг, что ли.

— Он не хочет.

Снова в трубке раздался голос Бусько:

— Ты там за меня не переживай, пожалуйста. Приедешь — мы с Ниной Михайловной тебя грибами встретим.

— Да поезжай ты на юг, — взмолился Жильцов. — Ей-богу, будет лучше. Может, у тебя денег нет?

— Есть, — мрачно ответил Бусько. — А я тебя здесь ждать буду. Теперь недолго.

Откуда же быть хорошему настроению? Вторая причина была — Светличная.

Все эти дни, когда кончались дела, он мысленно возвращался то в ее комнату, то на улицу, то в курлихинский сад и слышал ее голос, постукивание костылей, видел острые плечи — и тогда ему с мучительной тоской хотелось обнять ее за эти плечи, прижать к себе, и тогда все, все должно перевернуться в мире. Тут же он отгонял от себя это видение. Что за мальчишество — выдумывать будущее. А может быть, не только будущее, но и человека? Как это говорил Ларошфуко, которого невесть какой судьбой читал Женька? «Умный человек может...» — дальше он забыл, помнил только что-то насчет дурака и думал о себе: конечно, дурак ты, братец. И снова возвращался то в ее комнату, то на улицу, то в курлихинский сад...

Нет, он не мог и не хотел ставить ее рядом с Наташей. Он понимал, что не имеет права даже сравнивать их, как бывало до сих пор, когда любая женщина, с которой он знакомился, тут же не выдерживала этого сравнения. Светличная была не только не похожа на Наташу и других его знакомых. Жильцову казалось, что она живет по тому же самому брызгаловскому принципу «не отступать от самого себя», которым жил он сам, и это созвучие было для него не просто удивительным, а удивительным потому, что встретилось впервые.

Но вырваться хотя бы на час он не мог, и от этого необходимость видеть становилась еще острее...

Наконец, он решил: все, больше не могу. Сегодня вечером разгоню весь экипаж, а сам пойду...