Крыши наших домов

— Наверно, нет, — так же тихо ответила Людмила, — Ну, учитель или инженер...

— А это кто? — он показал глазами на пожилого.

— Директор совхоза. А это — мастера, рабочие с нашего рыбзавода.

Флеровский метнул в них нетерпеливый взгляд, и они виновато замолчали, как двое школяров, нарушивших тишину на уроке.

— Ну что ж, Тойво, — сказал Флеровский. — Вот и выставила тебе жизнь две пятерки за все, что у тебя было. В такой день не грех и обернуться, поглядеть — все ли ты сделал как надо, и подумать — не пора ли на печку, бока греть?

Хюппенен коротко хмыкнул.

— Знаю, что на печку ты не собираешься, — продолжал Флеровский. — А вот за все, что ты в жизни сделал, поклон тебе низкий. Воевал дай бог как. Потом рыбачил. Наверно, никто не знает, как он рыбачил? Это уже в Германии было, летом сорок пятого... Маршал Жуков приказал создать несколько рыбачьих бригад — надо было немецкое население кормить. И вот, понимаете, пошли наши солдаты в море... Минные тральщики под рыболовные суда переделали и пошли...

Флеровский говорил долго, а Жильцов сидел и думал: как же четко разделены в жизни поколения. Он тогда только родился. Но почему же тогда он здесь, за столом Хюппенена? Значит, разделенность — это только лишь свойство физического возраста, а в жизни есть другое, чему у него пока не было точного определения, но что связывает его и Хюппенена. Личные симпатии? Может быть, хотя они разговаривали до этого всего два раза по нескольку минут. А может быть, и необходимость? Да, скорее всего так, — ведь если разорвать поколения, жизнь замрет: в ней всегда должны присутствовать и опыт прошлого, и сила будущего.

Когда раздались аплодисменты, он торопливо поднял бокал с лимонадом. Тойво Августович сидел розовый от смущения, вдруг сразу помолодевший, будто воспоминания Флеровского и впрямь вернули его к тем молодым годам. Потом говорили другие, и Хюппенен смущался больше и больше. Один из капитанов, уже крепко под градусом, встал и потребовал тишины.

— Вот вы, — сказал он, обращаясь к Флеровскому, — вы много говорили о Тойво Августовиче. А лучше вас всех его знаю я. Не верите? Так вот, я вас всех спрашиваю: вы сидите без рыбы? Никто не сидит. Сами ловим — едим, в совхозной лавке и сижка купить можно...

— Или с завода вынести, — в тон ему сердито сказала Светличная. Капитан кивнул:

— И с завода выносят... А я, когда сюда только приехал, пошел прогуляться, гляжу — на пирсе сидит чудак с парой удочек и вот такусенькую плотву тягает. Спрашиваю: тебе что, хорошей рыбы нет? А он мне: хорошая, говорит, рыба — это та, которую сам поймал. Так вот, рыбы у нас завались, а Тойво Августович с удочками ходит...

Над капитаном посмеивались, тянули его за рукава: «Ладно тебе, садись! Ну и сказанул!» — и Жильцов снова наклонился к Людмиле:

— А ведь это же здорово! Как они не понимают?..

Жильцов ловил обрывки фраз, потому что он да еще Флеровский не участвовали в этом странном разговоре, когда люди перебивают и не слушают друг друга.

— Факт, воруют. Только очень ловко — не схватишь...

— ...И капитаны есть, которые заодно.

— ...При чем здесь капитаны?

— Сашка Пономарев с «Назии» первый хапуга...

— Повыше есть.

— А воровство покрывать — честность?

И вдруг:

— Вон Курлихин храмину отгрохал — на свою зарплату, что ли? Или золотую рыбку поймал?

— Погодите-ка, — неожиданно для всех сказал Жильцов. — Как вообще можно воровать? Утаивать часть улова, что ли?

— Вас интересует методология преступления? — спросил Флеровский.

Все рассмеялись, тут же один из капитанов ответил:

— Вообще-то просто. У нас несколько причалов. Всегда можно договориться с весовщиками... Ну а подогнать «левую» машину — дело совсем нехитрое.

— Понимаете, почему я об этом спросил? — задумчиво сказал Жильцов. — Недели полторы назад, помните, был туман? Мы полетели искать эту «Назию», помните?

— Это я вам ракетой сигналил, — сказал тот капитан. — У Сашки Пономарева есть такая манерочка — тишком под берег и рыбкой торгануть.

— Мы нашли судно возле какого-то старого причала. Похоже, им давно никто не пользуется...

— Это бывший шестой, — сказал Хюппенен. — Я давно подозревал, что Пономарев и кто-то еще пользуются им. Ну а теперь все! Я петь хочу.

Все было странным в тот вечер. И само неожиданное приглашение, и совсем новая, словно незнакомая Людмила, и спор за столом, и, наконец, пустая улица, на которую Жильцов и Людмила вышли тайком, никому не сказав ни слова.

Людмила опиралась на его руку, и они шли медленно: все-таки ей было больно идти, и она сразу призналась в этом. Жильцов сказал: «Посидим где-нибудь?» — но она качнула головой. Ей хочется идти. Она любит ходить. Ей не так уж и больно. И вообще надо «расхаживать» ногу.

С моря дул холодный ветер, временами начинал моросить дождик.

— У вас это называется «нелетная погода»? — спросила она.

— У нас это называется «мура». Так и говорим: «летим в муру». Вообще же, конечно, в такую погоду лучше сидеть дома.

— Вы скучаете по дому?

— Сегодня звонила мать. Я ее не видел несколько месяцев.

— Почему же она не переедет к вам?