Крыши наших домов

Она долго молчала, перебирая какие-то бумаги. Время от времени на коммутаторе зажигались желтые глазки, и Антонина Трофимовна говорила — «соединяю». Было тихо. Татьяне не читалось. Вот бы сейчас дали Липецк! Тогда она пойдет в комендатуру, это километра два отсюда, там найдут какую-нибудь машину, а может быть, на заставу пойдет «хлебная»...

— Ты давно замужем? — вдруг спросила Антонина Трофимовна.

— Два месяца.

Татьяна обрадовалась, что начался какой-то разговор.

— Господи, — вздохнула та. — Два месяца! Вся-то жизнь впереди! Ладите?

— Ладим.

— Пограничники народ непьющий, — словно раздумывая вслух, сказала Антонина Трофимовна. — Так что считай, в этом смысле тебе повезло.

Татьяна догадалась, что сейчас Антонина Трофимовна говорила не о ней, а о себе, и тот недавний разговор в магазине только подтвердил другую ее догадку: женщины говорили о ней. Татьяна встала и пошла к барьеру.

— Кажется, я уже знаю, — сказала она. — Вы... вы сюда от мужа уехали?

— Ничего ты не знаешь, — сердито ответила Антонина Трофимовна, отворачиваясь к коммутатору. — Рано тебе про это все знать. И дай-то бог, чтоб никогда не узнала... Садись, читай, мне еще поработать надо.

Время стало густым, осязаемым на ощупь. Ей казалось — прошел час, поглядела на часы — всего пятнадцать минут. В окошко билась толстая муха, и только ее жужжание да шелест бумаг Антонины Трофимовны нарушали тишину. Ни один звук не доносился снаружи — будто бы не было никакого поселка. Татьяна старалась читать. Журнал был старый, «Вокруг света», она любила читать «Вокруг света», но сейчас мысли то и дело отрывали ее. Чем сейчас занят Володька? Мысленно она представляла его: то в канцелярии заставы (ее всегда удивляло, почему в помещении он не снимает фуражку), то на стрельбище, то в учебном классе... Или обедает в столовой, нехотя, потому что дома обеда нет, а дома, конечно, куда лучше... И конечно, сердится на нее.

...Ничего, ничего, посердись, сам виноват, а не я. Вполне мог отпустить Емельянова. На парне уже лица нет, а ты и не видишь. И сейчас Емельянов, если не в наряде, то и дело смотрит на ворота — не вернулась ли я, — ждет, нервничает, каждый час для него тянется куда труднее, чем для меня на этой маленькой почте с бьющейся о стекло мухой...

Когда она услышала мерный звук, то не сразу поняла — что это? Зато Антонина Трофимовна, встрепенувшись, потянулась к окошку и тут же отпрянула, опустилась на свой стул и, подняв руки, начала торопливо приглаживать волосы. Звук приближался — глухой, ровный — так по земле ступают конские копыта.

Потом за дверью раздались шаги.

Татьяна сразу узнала этого человека, хотя видела его всего один раз, да и то мельком, там, на дороге, в первый день приезда. Лесник, Михаил Евграфович...

Он вошел, и в крохотной комнатке сразу стало тесно. Должно быть, он не ожидал, что здесь есть кто-то посторонний — его кивок Татьяне был недовольным. Он не узнал ее, конечно, быть может потому, что она сидела у окна и виделась ему против света. Впрочем, тут же он подошел к барьеру и, облокотившись, сказал:

— Здравствуйте, Антонина Трофимовна.

— Здравствуйте, — ответила она, не глядя на лесника. — Вам ничего. Только газеты.

— Хоть газеты...

Он стоял к Татьяне спиной, большой, грузный, в запыленных сапогах, и его брезентовая куртка с откинутым капюшоном тоже казалась пыльной, будто ему пришлось проделать бог весть какой долгий путь для того, чтобы получить на почте эту пачку газет, уже старых, многодневной давности. И потом, подумала Татьяна, он вернется к себе и будет читать о том, что происходило в мире десять или пятнадцать дней назад, а рыжая, похожая на лисичку собачонка сядет у его ног и прижмется к этим сапогам. Какая неспешная жизнь! И какая одинокая, если подумать...

— Значит, для меня ничего, — повторил лесник. Он обернулся и поглядел на Татьяну. Взгляд у него был нетерпеливый. Казалось, он хотел сказать: ну, чего ты здесь торчишь? Не видишь, я приехал издалека, мне надо поговорить, а ты торчишь здесь и только мешаешь. Она встала и пошла к дверям.

— Пойду пройдусь, — сказала она Антонине Трофимовне.

— Там собака привязана, — сказал лесник. — Не испугайтесь, гражданочка, она не тронет.

Собака — та самая лисичка — сначала опешила, потом ощерилась и захлебнулась лаем. Она была привязана к телеге. На телеге лежало сено и еще мешок. Татьяна села на крыльцо, и вдруг собака, сразу успокоившись, тоже села, старательно отворачивая от Татьяны остренькую мордочку. Только уши шевелились. Казалось, она прислушивается к тому, что делает неподалеку этот незнакомый человек.

— Дуреха, — сказала Татьяна. — Я же тебя не собираюсь обидеть, верно? Ну, чего ты на меня сердишься.

(«Конечно, их надо было оставить вдвоем. Он не зря так посмотрел на меня. А может быть, я все это только придумываю? Ему за полсотни, да и ей лет сорок пять — старики... А скорее всего, какие-нибудь дела, вот он и посмотрел на меня так... Я здесь чужая, в очереди тоже сегодня замолчали, как заговорили об Антонине Трофимовне...» )