Крыши наших домов

Она не знала и даже не догадывалась, что в эту ночь Дернову пришлось особенно трудно. Не выдержал один из солдат. Дернов, чтобы тому было легче идти, отобрал и сам понес автомат; потом этого парня пришлось тащить по очереди на себе. В спальне он рухнул, Дернов сидел возле него, на койке, считал пульс, и на душе было — хуже некуда, но не только из-за боязни, что с солдатом может что-то случиться, а еще и потому, что другие тоже едва держались на ногах. Это было плохо, очень плохо. Когда тот солдат уснул и пульс выровнялся, Дернов пошел домой не сразу, хотя у самого все тело было налито тяжелой усталостью. Он зашел в канцелярию. Прапорщик Коробов был уже там.

— Останьтесь, Валентин Михайлович, — сказал Дернов, с неудовольствием косясь на свежевыбритого, выспавшегося Коробова. — Если что — будите сразу. Все дневные занятия на сегодня отменяются. Займитесь уборкой территории и пошлите троих оборудовать огневой рубеж. Там черт знает что...

Все это он говорил, закрыв лицо ладонями, и слова из-под ладоней доносились глухо.

Теперь он мог идти спать, но та самая тяжесть словно мешала ему подняться со стула и уйти. Прапорщик тронул его за плечо.

— Вы совсем спите, товарищ лейтенант. Не волнуйтесь, я же здесь не первый год...

— Лучше бы первый, — отрывая ладони от лица, сказал Дернов. — Знаете, что самое страшное в нашей работе, Валентин Михайлович? Привычность. За годы люди привыкают к тому, к чему нельзя привыкать. Ничто не должно стоять на месте, даже огневой рубеж. А у вас там все травой заросло и траншеи осыпаются... И еще... Почему солдаты так устают, Валентин Михайлович?

— Людям свойственно уставать, — усмехнулся старшина. — Вы себя сколько лет к службе готовили, а и то...

— Это очень молодые люди, — резко сказал Дернов. — К тому же солдаты, к тому же пограничники. Я не знаю, как вы готовили их с капитаном Салымовым — я буду готовить их иначе. С завтрашнего дня начнем бегать. Все. И вы в том числе. Будем бегать так, будто нам надо ехать на Олимпиаду.

Больше всего ему хотелось спать, спать, спать... Но, начав этот разговор, он уже не мог остановиться. Возможно, не будь тяжелой, давящей усталости, он разговаривал бы мягче, ровней — усталость же давала выход накопившемуся раздражению. Наверно, если бы сейчас здесь был начальник заставы, он все равно говорил бы так — раздраженно и резко. Слишком многое было не сделано из того, что должно быть сделано.

Дернов мог только догадываться, почему на заставе уставали люди, почему не было сделано то, что обязан был сделать капитан Салымов, и почему на инспекторских застава еле-еле «натягивала» на хорошую оценку. Еле-еле... Об этом ему сказали еще в штабе отряда. А лучше было не «натягивать». Лучше было сразу влепить двойку — авось это подстегнуло бы Салымова. Не хотят портить общую картину, это понятно. А кого обманывают? Сами себя... Случись что-нибудь, какая-нибудь неприятность — и сами потом будут удивляться: как так? Застава-то ведь хорошая!

Привычность — пожалуй, это Дернов определил точно. И капитан Салымов, и старшина — прапорщик Коробов служили здесь давно, жизнь была налажена и шла размеренно, словно бы по раз и навсегда заведенному порядку. Но Дернов очень быстро увидел, что не они подчинили себе этот порядок, а со временем порядок подчинил их, и они оба не могли уже, да и не хотели выйти за пределы его размеренности. А вот солдаты — те, кто обязан был привыкнуть и подчиниться порядку, — солдаты не привыкали. Многих еще держала «гражданская вольница»...

И еще заметил Дернов — начальник заставы слишком ушел в свои домашние дела и заботы. Конечно, болезнь жены — печальная история, женщине предстоит операция, сама измучилась и мужа измучила... Двое детей — оба живут и учатся под Ленинградом, в школе-интернате, что тоже не очень-то способствует семейному спокойствию. Волнуется, конечно, человек — как там они? И все-таки, думал Дернов, надо уметь перешагивать через свое, личное. Дом — домом, а служба — службой. Противно взрослому человеку краснеть, когда на проверках тебе прямо говорят о том, что ставят четверочку ради «общей картины» или авансом на будущее.

— И вот еще что, Валентин Михайлович, — поморщившись, сказал Дернов. — Вы, конечно, можете говорить со своей женой о чем угодно. Но, пожалуйста, попросите ее, чтобы она не втягивала в наши дела мою Татьяну. Хуже будет, если об этом скажу я сам.

— Хорошо, — сказал прапорщик, — я скажу. Только можно и мне кое-что сказать вам, товарищ лейтенант? Или потом?

— Говорите.

— Не круто ли вы берете, товарищ лейтенант?

— Вовсе не круто.

— Я согласен насчет привычности... Но ведь ее враз не уберешь. Лошадь и ту сначала только на шаг пускают.

— Вы из крестьян?

— Так точно, из Новгородской.

— Вот отсюда и ваша неторопливость. Я же не умею и не люблю — шагом. Все разговоры о моей крутости — чепуха. Это необходимость. Необходимость не для меня — для дела. А сейчас я пойду спать.

Татьяна уехала в поселок.

Перед этим она зашла на заставу. Ефрейтора Емельянова не было, ушел оборудовать огневой рубеж, там она и нашла его.