Крыши наших домов

Он выбросил букет за окно и ушел на заставу, даже не сказав, когда вернется. Татьяна выбежала следом и собрала рассыпавшиеся цветы. Чувство своей вины было нестерпимым. Ей казалось, что произошло нечто ужасное, и теперь Дернов должен перемениться к ней, и думать о ней бог весть что, и жалеть о своем выборе — все, конец, хоть вещи собирай... То, что Дернов был спокоен, только добавляло терзаний: девчонка, капризная штучка, поколотить тебя за это мало! Вечером, когда Дернов вернулся после боевого расчета, переоделся и пошел рубить дрова, она подошла к нему и прижалась к спине мужа.

— Ты что? — спросил Дернов, не оборачиваясь.

— Ты очень рассердился?

— Очень.

— А теперь?

Он осторожно повернулся, будто боясь неловким движением стряхнуть ее со своей спины.

— Должны же мы узнавать друг друга? Я теперь знаю, что ты можешь брякать, не подумав. А ты уже знаешь, что я — отходчивый. Но не всегда. Это так, на будущее.

Татьяна узнавала его каждый день. Каждый день приносил свои открытия, и одни радовали ее, другие заставляли задуматься, третьи печалили.

Здесь, на заставе, кроме нее были еще две женщины: жена начальника заставы капитана Салымова и Аня — жена старшины заставы прапорщика Коробова. Впрочем, Салымову она видела неделю: та болела, получила письмо из Ленинграда, из госпиталя, что для нее есть место, и уехала, судя по всему, надолго. Сам начальник заставы давно собирался в отпуск, и еще через две недели уехал, оставив заставу на нового заместителя.

Вскоре Аня пришла к Татьяне.

Ничего особенного в этом приходе не было. Жена старшины заходила каждый день — по хозяйству или просто так, посидеть часок-полтора и поговорить. С самого начала она, тридцатишестилетняя женщина, начала как бы опекать Татьяну — должно быть, это оказалось для нее просто потребностью. Но Татьяна уловила, почувствовала, что в тот раз Аня пришла не просто так.

— В поселок коврики завезли, — сказала она. — Дешевые. Ты бы съездила, купила... А то стенки голые, некрасиво.

— Да бог с ними, — махнула рукой Татьяна. — Я написала отцу, он картинки привезет. Мы с ребятами из Академии художеств дружили, они нас картинками задаривали.

— Ну, смотри сама... — Аня помолчала, оглядываясь, словно стараясь найти что-то такое, что можно поправить на свой лад или в чем-то помочь. — Что ты никак книжки не расставляешь? У тебя же много.

— Дернов полки не может сделать. Все некогда.

— Я своему скажу — сделает.

— Спасибо.

Аня опять помолчала.

— Вот что, Татьяна... Твой-то, оказывается, молодой, да крутой. Он что, всегда был таким?

— Я не замечала.

— Ну, с тобой он, может быть, и ласковый, а как Салымов уехал, у нас все переменилось. Обижает людей, вот что... Вчера встречаю Костю Емельянова — ну, ефрейтора, маленький такой, — а у него аж губы дрожат. Мать давно не пишет, соседи не отвечают — ясно, что-то случилось. Пошел к лейтенанту, попросился в поселок — телефонный разговор с Липецком заказать... Ну, а лейтенант так ответил... — Аня махнула рукой. Ей даже не хотелось передавать, что ответил лейтенант.

— Что он ответил?

— Что нечего сопли распускать. Дескать, не случится ничего с твоей мамочкой. И тут же сунул взыскание за плохо вычищенное оружие... Короче говоря, не понял по-человечески. —— Может быть, потому, что у него никогда не было матери? — сказала Татьяна, словно пытаясь оправдать мужа. Аня снова махнула рукой. При чем здесь это? Неделю или две назад услышал, как старшина разговаривает с провинившимся солдатом, и, даже не отведя старшину в сторону, сказал: «Да чего вы с ним нянчитесь? Поставьте по стойке «смирно» и читайте полчаса дисциплинарный Устав».

Все это было настолько неожиданно и неприятно, что Татьяна не сразу решилась на разговор с мужем. Что-то здесь было не так. Человек не может быть одним дома и другим — на службе. Значит, где-то, здесь или там, он надевает маску и становится фальшивым. Ей не верилось, что ласковый, заботливый, внимательный дома Дернов был фальшивым, а его настоящее так быстро начало проявляться там, в отношениях с людьми. Скорее всего, он напускал на себя строгость, уходя из дому. Зачем? Ей это было просто непонятно: она не терпела малейшую грубость и не любила грубых людей.

Нужно было поговорить, выяснить все до конца, успокоиться самой. Как назло, в тот день Дернов ушел обходить участок; это значило — вернется затемно и усталый до чертиков. Для разговора, конечно, самое неподходящее время. И все-таки, когда он пришел, повесил в прихожей тяжелый, набухший плащ, медленно стянул сапоги, она решилась: сегодня. Пусть разговор состоится сегодня. Даже хорошо, что он устал. Не так будет подбирать слова. Пусть даже не выдержит, нагрубит, зато все станет ясным.

Он действительно выглядел усталым. Сидел за столом и ел нехотя, словно не замечая, что́ Татьяна приготовила на ужин, и того, что сама она не ест, а сидит напротив и смотрит.

— Как прошел день? — спросил он. — Что подросло на твоих грядках?

— Выросло несколько вопросов, — сказала Татьяна.

— Деловых?

— Да.

— Все мечтаешь о том серванте? Как его? «Хельга»? Деньги есть, поезжай и купи.