Крыши наших домов

— Мне за пятьдесят, — сказал Одинцов. — Кое-что видел. Вас как величать?

— Володя... — сказала Татьяна. — Владимир Алексеевич.

— Ну, а ваши родители как? Знают? Или тоже снежком на голову?

— У него нет родителей, папа.

— Так... — Одинцов отвел глаза. — Ну что ж я могу вам сказать, Владимир Алексеевич... Я свое дело сделал, теперь вы за нее головой в ответе. За все. Поняли?

Дернов даже не кивнул. Он сидел, положив перед собой крупные, тяжелые руки, и тогда отец тоже положил перед собой такие же большие и такие же тяжелые руки.

— Все должно быть хорошо, папа, — повторила Татьяна.

— Да только мне в это не очень верится, — глухо, не своим голосом сказал отец. На Дернова он глядел не отрываясь. — Это моя единственная дочь, Владимир Алексеевич.

Дернов сказал:

— Да, конечно.

— Вас я вижу впервые. Вы для меня никто — так ведь?

— Так.

— Папа!

— Для тебя он: пока тоже никто, Танюша... Скажи только одно: ты хорошо подумала?

Она промолчала. Дернов тревожно взглянул на нее.

— Хорошо, — вздохнула Татьяна. — Так бывает раз в жизни. Все остальное может оказаться ненастоящим, папа. Я всегда была для тебя маленькой девочкой. Сейчас я должна решить по-взрослому. В первый раз.

— Ты не боишься ошибки?

Дернов сидел напряженный, это напряжение передалось Татьяне.

— Нет, — сказала она. — Не боюсь.

— А почему боитесь вы, Иван Павлович? — спросил Дернов.

— Потому что я вас не знаю, — уже резко ответил Одинцов.

— Все впереди, папа. И у нас, и у тебя.

— Я пойду, — сказал отец, снимая со спинки стула пиджак. — Мы еще увидимся, Таня? Когда ты едешь?

— Послезавтра, в час дня. С Финляндского.

— Я приду. У тебя есть деньги?

— Есть.

Все-таки он полез в карман пиджака и вынул несколько десятирублевок.

— Вот. На дорогу я дам отдельно.

— Не уходи, — попросила она. — Почему ты не хочешь побыть с нами?

— Извини, — сказал он. — Не могу.

...И все равно было ослепительное, еще ни разу не испытанное ощущение полета, движения, высоты, с которой страшно взглянуть вниз — так сладко, до одури захватывало сердце, а потом пробуждение и совсем рядом ласковые, и усталые, и счастливые глаза, — и можно провести ладонью по его лицу и опять словно кинуться ввысь, и все смешано, все полусон-полуявь: и белая ночь за окном, и далекий гудок буксира на Неве — все, все в каком-то единстве, в родстве, в упрямом и нескончаемом продолжении вчерашнего чуда...

Никакой свадьбы не было. Они зашли в ресторан и посидели там два часа, вот и все. До отъезда оставалось слишком мало времени, и Татьяне надо было успеть собраться.

Девчонки прибежали на вокзал, и у всех были совершенно очумелые глаза; они косились на Дернова и шептали Татьяне: «Рехнулась? Из Ленинграда в такую даль?», «Ты же его не знаешь. Смотри, Танька!». И лишь Ира, тряхнув своей рыжей гривой, сказала с неприкрытой завистью: «Ну, Танька, всех убила! Даже я на такое не отважилась бы».

Потом Татьяна увидела отца — он стоял в стороне, словно не решаясь подойти, — и кинулась к нему, растолкав девчонок, обняла и заревела, потому что он оставался один, и на секунду Татьяна подумала, что это нечестно — бросать его. Отец гладил ее по плечам и молчал.

— Я хочу одного, — сказал он наконец. — Чтобы ты была счастлива.

— Ты не сердишься на меня?

— Какое это имеет значение?

Когда подошел Дернов, отец отстранил Татьяну. На Дернова он смотрел по-прежнему строго и отчужденно, словно не понимая, как это можно было ворваться в чужую жизнь, в чужой дом и сразу, почти мгновенно, разрушить все то, что создавалось годами.

— Иди, Танюша, — сказал отец. — Нам надо поговорить.

— Я прошу тебя, папа...

— Иди, девочка.

Он подождал, пока Таня подойдет к подругам. Но и оттуда она смотрела на них — на отца и мужа, как бы пытаясь догадаться, о чем они разговаривают, и не слышала, что ей наперебой говорили и советовали девчонки.

— Вы помните, — сказал Одинцов, — что вы теперь за нее головой в ответе?

Дернов кивнул: да, он помнит. За те два дня, что они не виделись, Одинцов сильно изменился. У него было измученное лицо, и говорил он с трудом, будто через силу, по какой-то ненужной ему и неприятной обязанности. Внезапно Дернов почувствовал жалость к этому человеку. Просто ему раньше не приходило в голову, что из-за его счастья кто-то может оказаться несчастным. Несчастным оказался он, Одинцов.

— Когда у вас отпуск? — неожиданно спросил Дернов. Отец не понял: вопрос был на самом деле слишком уж неожиданным.

— В сентябре.

— Приезжайте, — резко, даже требовательно сказал Дернов. — К этому времени мы уже устроимся, и я пришлю вызов. И не тревожьтесь ни о чем, Иван Павлович. Я очень люблю Таню.

Потом все прощались — суматошно, наспех, и когда поезд тронулся, девчонки побежали по платформе, что-то выкрикивая и размахивая руками. Только тогда Татьяна почувствовала, поняла, что кончается одна ее жизнь и начинается другая, неизвестная и непонятная. Впервые она испугалась. Поезд набирал ход, платформа оборвалась, и внутри Татьяны тоже будто бы что-то оборвалось, треснуло, и она села — бледная, со скачущими губами, готовая вот-вот разреветься.