Крыши наших домов

Да, хорошо, если б у них, у будущих Кинов, скоро появился ребенок. Гале будет не так трудно привыкать к этой новой, незнакомой и порой не очень-то уютной жизни.

Сейчас, перед тем как снова пойти к Кину, Татьяна еще раз подумала: если Галя будет расспрашивать ее о жизни на заставе — говорить ли всю правду, или что-то все-таки недосказать? Впрочем, они любят друг друга давно, со школьных лет, тут все ясно и прочно, тут уж ничем не отпугнешь... Она улыбнулась: как говорят пограничники, «посмотрим по обстановке». И еще раз поглядела на себя в зеркало, прежде чем вернуться к Кину.

Это было невольное, пожалуй, чисто женское движение: поглядеть на себя в зеркало перед встречей с другой, более молодой и более интересной женщиной. «А ведь тебе уже под тридцать, — сказала она себе. — И ресницы совсем выгорели за лето...»

Кин уже был дома. Снова и снова Татьяна ловила его взгляд — совершенно незнакомый, будто человек еще не верил в приход собственного счастья. Так иногда глядел Володька-маленький, которому привозили какую-нибудь долгожданную игрушку, и, прежде чем взять ее в руки, он стоял затаив дыхание, а потом тихо и недоверчиво спрашивал: «Это мне?»

Может быть, не стоило бы так, сразу, начинать рассказывать о Володьке-маленьком, но Галина с удовольствием разглядывала фотографии и тихо смеялась.

— ...Солдаты его забаловали. Как вечер — нет Володьки. Значит, на заставе. И в рев — не пойду домой спать, и хоть ты умри — не пойдет. Так и засыпал на солдатских руках... Дома кусок курицы не станет есть, а на заставе кусок хлеба с сыром или колбасой за обе щеки уплетает, только уши шевелятся... И это так всюду, между прочим. Солдаты — народ ласковый.

Она протягивала другие фотокарточки, одну за одной. — А однажды летом солдаты готовились к празднику, начищались. Володька подождал, когда все уйдут, и начистил ваксой босые ноги до самых колен. Приходит и говорит — я тоже в сапогах. Часа три, наверно, отмывала...

— Скучаете? — спросила Галя.

— А вы как думаете? — вздохнула Татьяна. — Наверно, не то слово. Каждую ночь снится. Вот кончится проверка, поеду в Ленинград.

Тут же она спохватилась — это было лишним. Она уже решила: ничего такого, что могло бы хоть самую малость напугать Галю. Ни к чему. Все увидит и поймет сама. Чтобы как-то перевести разговор, она сказала:

— В общем, наверно, иначе нельзя, а раз нельзя, то так надо. Не могу же я своего Дернова оставить. Он еще хуже ребенка.

— Ну уж, — сказал Кин. Татьяна живо повернулась к нему.

— Что, строгость не нравится?

— Суров, — усмехнулся Кин. — Я, когда приехал, даже испугался малость. Ну, думаю, влип.

— Ну уж! — в тон ему сказала Татьяна.

— А что? Приехал, доложил, а он говорит: «Пошли знакомиться с участком». Дождина хлещет, дозорку размыло, сапоги вязнут — так он меня до вечера по участку мотал. Часа два по Горелому болоту пробирались. И ни одного привала — понимаешь? Приходим, спрашивает — «устали?» А я что, врать, что ли, буду? Говорю — конечно, устал. «Завтра, говорит, снова пойдем, и на два часа больше».

Татьяна знала эту историю. Дернов, казалось, не знал усталости. Тогда, три с лишним месяца назад, он несколько раз ходил с Кином на участок и потом, дома, ворчал, что лейтенант возвращается еле живой. «Ты его измучаешь», — сказала Татьяна. «Я из него пограничника делаю, — оборвал Дернов. — Из училища мы все выходим еще наполовину пограничниками». Спорить с Дерновым было бесполезно. А ей было страшно жаль Кина. В первую же неделю он похудел и осунулся; она облегченно вздохнула, когда вдруг услышала донесшийся с заставы его командирский, требовательный басок...

И еще она знала, что Дернов не дает лейтенанту, никакого спуска, что ему влетает за плохо организованные стрельбы, за мягкость к Короткову, которому, только дай поблажку — сачок, филонщик, лишь бы увильнуть от работы, — и бог весть еще за что! Однажды — окна были еще открыты — она услышала, как Дернов ходит по квартире Кина и рубит слова, как сухие дрова колуном:

— Они отслужат два года и уйдут. Вы обязаны понимать, какими они должны уйти. Мы растим людей с наивысшей ответственностью перед всем в жизни, а вы даете им нелепые и ненужные поблажки. Этим авторитет командира не зарабатывается, лейтенант. Вернее, зарабатывается, но дешевый авторитетишко. Нужен вам такой?

— Мне можно возразить? — спросил Кин, и Татьяне показалось, что голос у него дрожит от обиды.

— Попробуйте, — ответил Дернов, и Татьяне даже почудилось, будто она увидела, как Дернов пожал плечами — жест, означающий и недовольство и нетерпение.

— Ни в одном училище офицеров не растят филантропами, — сказал Кин. — Меня тоже воспитывали не так. Но педагогика — наука гибкая, и тот же Коротков требует своего собственного особого подхода.

— Шпарите почти по учебнику военной педагогики, — усмехнулся там, за стенкой, Дернов. — Но пока никакого открытия не вижу. Конкретно, лейтенант!

— Пожалуйста, товарищ капитан. — Кин говорил уже ровнее и спокойнее. — Вы знаете, почему Коротков иной раз отлынивает от работ на заставе?