Она отвернулась. Признание в собственной нерешительности, а может быть, и душевной робости было трудным и неприятным. Из всего техникума только одна девчонка добилась своего и уехала на КамАЗ, письма от нее приходили восторженные, и в глубине души Татьяна ругала себя за то, что ей самой не хватило ни этой смелости, ни настойчивости, ни — в конечном счете — этого особенного, яростного отношения к жизни.
— Выходит, для вас какая-нибудь стройка — мерило человеческого характера? — спросил Дернов.
— Да, конечно.
— Наверно, было бы очень плохо, если б все срывались со своих мест и ехали строить. В жизни есть и другие измерения.
— Какие же?
— Да просто любовь, — спокойно и серьезно сказал Дернов. — Не понимаете? Любовь — подвиг, любовь — самоотверженность, любовь все! К людям, к семье, к природе, к своему, пусть даже самому маленькому, делу... И тогда все становится на свои места.
Татьяна стояла, отвернувшись к окну, и думала: «Всего-навсего три года разницы, а я еще совсем девчонка перед ним. Откуда в нем такая убежденность? Как он добился этого — в двадцать три года столько знать о жизни и людях, — а я вот стою, и каждое мое слово будет глупостью... Старушка с Диккенсом! Позерство, кривляние, вот это что.
— Вам пора отдохнуть, Танюша, — сказал, вставая, Дернов. — Я пойду...
— Я пойду с вами, — повернулась к нему Татьяна. — Мне все равно не уснуть.
— Вас огорчила записка отца?
И это он понял! Татьяна кивнула.
— Да, и записка. И то, что вам надо идти. — Он хотел что-то сказать, но Татьяна поморщилась. — Не надо, Володя... Сейчас вы скажете, что будете мне писать, потом приедете, встретимся еще. Не будете писать, и встречаться нам незачем. Я сейчас думала, какое же я ничтожество перед вами... Так, в чисто человеческом смысле. Потребительница жизни, вот и все. Идемте. Чемодан можете оставить, зайдете еще раз, перед поездом.
Она довела его до Управления округа. Рядом был небольшой сквер. Татьяна сказала, что подождет его здесь, в сквере.
— Я могу задержаться, — сказал Дернов.
— Ничего, я подожду.
— Спасибо, — сказал Дернов и ушел.
Она сидела на скамейке и думала не о нем, не о Дернове, а об отце. Все, что было в записке, конечно, вранье. Никакой дальней ездки у отца нет. Есть какая-то женщина. Об этом она узнала давно, лет пять или шесть назад, вскоре после смерти матери. Отец не пришел домой, и ночью, пешком она пошла на Петроградскую, в автоколонну, где работал отец. Вахтерша долго не могла понять, что нужно этой девчонке. «Ах, Одинцов? Иван Павлович, что ли? Еще днем приехал, и машина в гараже». Он пришел домой на следующий вечер. «Я все знаю, — сказала Татьяна, — не надо только врать». Отец взял ее за плечи и повернул к себе. «Вот что, — сказал он. — Мне сорок пять, и я знаю, что кажусь тебе стариком. Я честно прожил, дочка, и очень любил твою маму. Никогда не осуждай меня и знай только одно — мачехи у тебя не будет. Поняла?» Она уткнулась ему в плечо и разревелась — от благодарности, неутихшего горя, любви, да мало ли еще от чего. А он сидел неподвижный, словно испуганный этим решением, как клятвой. Но потом все-таки оставлял такие записки: «Дальняя ездка... Срочно вызвали...» — она не верила, хотя, конечно, вполне могло быть и так. Отец зарабатывал до четырехсот рублей в месяц, такие деньги зря не даются.
Дернов появился через два часа. Она увидела его, когда он вошел в сквер и медленно — ей показалось, очень медленно, — направился к ней. Татьяна встала. Дернов подошел и взял ее за руку.
— Я могу уехать сегодня, — сказал он, — а могу и через месяц. У меня ведь отпуск...
— Оставайтесь, — сказала Татьяна.
— А может быть, мы сделаем иначе? — спросил Дернов.
— Как иначе?
— Может быть, вы поедете со мной? Очень далеко, к Полярному кругу. Только не надо раздумывать, Танюша. Тут надо решать сразу: да или нет. Я очень прошу вас — поедем вместе.
Ей показалось, что она вдруг очутилась перед какой-то пустотой. Такое чувство уже было однажды, когда их повезли в ЦПКиО и она поднялась на вышку. Внизу была черная, замершая, непрозрачная вода. Точно так же, как сейчас, ее захлестнул страх, но все-таки она прыгнула в эту непрозрачность, в глубину, и как радостно, как счастливо было тут же вырваться к солнцу, к воздуху, и поплыть, чувствуя себя властной над страхом, высотой, водой:
— Володя, это же несерьезно.
— Это совершенно серьезно, Таня, — строго сказал Дернов.
Он все держал, все не отпускал ее руку. Татьяна высвободила ее.
— Если я соглашусь, что вы подумаете обо мне?
— Ну, вот и хорошо, — облегченно вздохнул Дернов. — Спасибо тебе, Таня.
2. Начало
Лейтенант Кин привез Галю к вечеру.
У Татьяны уже все было готово. Даже ту самую утку, которую Кин тушил «по всем правилам», она переделала по-своему. Когда «газик» подкатил к крыльцу, Татьяна бросилась к зеркалу — раз, раз гребенкой по волосам и — взгляд на себя всю, потом — на стол, и долой с ног суконные тапочки — скорее надеть новенькие, всего-то два раза надетые туфли на здоровенной «платформе».