Крыши наших домов

Он стоял посреди комнаты, все оглядываясь, как и на улице, будто здесь для него тоже продолжался Ленинград с его прелестью первоузнавания. Он задержал взгляд на портрете женщины, висящем над диваном.

— Это ваша мама?

— Да. Идите мойте руки, а я поставлю греть обед. Вы можете обедать в шесть утра?

Он засмеялся и пошел мыть руки.

Потом он стоял у книжной полки, не дотрагиваясь до книг, только разглядывая корешки, и, когда Татьяна внесла и поставила на стол тарелку с супом, нехотя оторвался от полки.

— Завидую, — сказал он.

— Чему?

— Тому, что у вас такой дом.

Он и на самом деле был печальным сейчас.

Ел Дернов уже нехотя, как бы по обязанности или из уважения к хозяйке. Татьяна сидела перед ним и разглядывала его лицо, высокий лоб с красной полоской — след от фуражки, — короткий нос, густые брови и этот тяжелый, несоразмерный с остальным лицом подбородок и подумала, что, должно быть, у Дернова упрямый характер: такие подбородки бывают у упрямых людей.

— Спасибо, — сказал Дернов. — Больше ничего не надо, Танюша. Я сыт. Честное слово. Можно я посижу у вас немного?

— Конечно, — сказала она. — Вы будете сидеть и рассказывать мне обо всем. О себе, о границе, о чем хотите. Даже о той девушке, которая осталась в Алма-Ате. Покажите-ка мне ее карточку.

Она протянула руку, но Дернов усмехнулся:

— Нет, — сказал он. — А вот на вашем столе стоит карточка морячка. Хороший парень?

— Ничего, — сказала Татьяна.

— Только ничего? Ну, ладно... А о себе — что же? Лет мне двадцать три, должность — замнач заставы, вот, собственно, и все. Пограничником стал сознательно. А может, и книжки помогли.

— Сознательно? — переспросила Татьяна. — Вы говорите об этом так, будто выбрали себе самую ужасную профессию.

— Трудную, — кивнул Дернов. — Вы ведь не представляете себе, что такое граница. Не подумайте, что я хвастаюсь — ее выдерживает не каждый. Слишком большое напряжение. Расслабляться нельзя. Многие радости жизни побоку, они не для нас. Я сегодня ходил по Ленинграду и думал: люди спокойно спят, идут на работу, растят детей, ходят в театры, в кафе, ездят в автобусах друг к другу в гости. Так сказать, привычный круг жизни. И для вас он тоже привычен. Там все иначе. Спокойствия там нет, дети в семье живут до семи лет, потом их чаще всего отдают в школу-интернат, и матери сохнут от тоски. Театр?.. Ну, разве что солдаты в порядке самодеятельности сыграют что-нибудь. В гости ходить некуда. Когда я сказал вам, что сознательно пошел на такую жизнь, вы наверняка подумали — рисуется. А я просто не мог и не хотел иначе.

— Почему? — спросила Таня. — У вас не было выбора?

— Был. Но кто-то ведь обязан пойти туда, где труднее?

Татьяна еще не могла понять его до конца.

— Ну, есть же в такой жизни и свои радости, наверно? Или выгоды. Зарплата, например.

— Нет, — качнул головой Дернов. — Выгод нет, а радости есть, конечно. Это когда все удается.

— А романтика? Всякие там погони, Джульбарсы.

— Это в кино, Танюша. Фильм идет полтора часа — офицер служит всю жизнь.

— Откуда же берутся подвиги?

— От всей жизни, — улыбнулся Дернов. — Подвиг — это мгновение, ну, быть может, минуты. А до этого должна быть вся жизнь, понимаете?

— Понимаю. Вы хотите сказать, что готовите себя к подвигу всю жизнь?

— Да.

Это он сказал, уже не улыбаясь.

Татьяна смотрела на него, на этот крутой, тяжелый подбородок и думала — нет, не рисуется, не красивничает (было у девчонок в техникуме такое словечко) — говорит, что думает, и ей нравилось это. Что ж, он мужчина, и ему все ясно. А сколько они, девчонки, до хрипоты спорили о смысле жизни? И сочинения писали на эту тему, наперед зная, что в сочинении всей правды не скажешь. «Быть нужной людям...» — хорошие, конечно, слова, но Татьяна-то знала, что та же Ирка врет, когда пишет так. И, многие другие тоже мечтают не об этом: выскочить бы получше замуж — это да! Она сама никогда не говорила и не писала в сочинениях, в чем видит смысл жизни. Это было слишком ее, собственное, чтобы она могла поверять свои мысли даже подругам.

Но почему-то вот именно сейчас ей нестерпимо захотелось рассказать этому, совсем незнакомому, в сущности, человеку все, о чем она думала, чем мучилась, что искала и не всегда находила в жизни. Быть может, потому, что через час-полтора лейтенант уйдет и они, скорее всего, уже никогда не увидятся. Незнакомым людям всегда почему-то рассказываешь больше. Например, в поезде, случайным попутчикам.

— А теперь уже я завидую вам, — сказала Татьяна. — Вам все так ясно...

— Более или менее, — согласился Дернов.

— Значит, вы — счастливый. У меня все иначе. Буду всю жизнь при книгах, выйду замуж, нарожаю детей, выращу... Состарюсь. Знаете, я решила, что, когда стану старушкой, буду сидеть у окна и читать подряд всего Диккенса — вон, тридцать томов... А на самом деле кошки на душе скребут. Думаете, мне тоже не хочется чего-то очень большого? Такого, чтобы люди относились к тебе как-то особенно... Но не всем дано вот так, запросто, сорваться и уехать на какую-нибудь стройку.