Крылья ужаса. Рассказы

У Анны Петровны вдруг сжалось сердце, она неожиданно вспомнила страшное стихотворение Гёте.

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв его, держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» –
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в тёмной короне с густой бородой». –
«О нет, то белеет туман над водой»…
…«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей,
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять». –
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из тёмных ветвей». –
«О нет, всё спокойно в ночной глубине:
То вётлы седые стоят в стороне». –
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой!» –
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать!»
Ездок оробелый не скачет – летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал…
В руках его мёртвый младенец лежал.

Не в силах отключиться от этих образов, Анна Петровна тупо сжимала перезакутанного ребёнка.

– Брось его прижимать, – ворчал Михаил Матвеич, – опять проклятая эротика!

Вскоре выехали из города, на шоссе. Чёрные, обугленные морозом деревья стояли в своей неподвижности и равнодушии ко всему живому. Снег среди леса блестел, но каким-то мёртвым, полоумным блистанием.

Папаша проклинал всё на свете.

Младенец цепенел, одурев от присутствия любимой в своём сознании, и пускал слюни изо рта.

– Ты знаешь, – истерически твердила Анна Петровна своей матери, – он уже не говорит мне «лодная», как раньше… И я заметила, что теперь он лепечет «лодная», только когда видит эту тварь… Вот до чего дошёл…

– Не то ещё будет, – подвывала старушка, – особенно когда он научится читать…

Наконец машина подкатила к селению, к более или менее приличному деревянному домику.

С трудом младенца вытащили из такси. Одно одеяло упало, и дитё, дрыгнувшись, принялось неистощимо пищать.

– Точно чувствует, гад, что скоро с ней расстанется, – проговорила Кирилловна.

Ведьма была уже обо всём предупреждена друзьями Анны Петровны. Один из них, среднего возраста, в очках, напоминающий философа Владимира Соловьёва, тоже ждал гостей.

Когда дитё подтащили к двери, оно подняло совсем до неприличия истерический визг и даже брыкалось ножками. «Не хочу, не хочу», – казалось, готово было выкрикнуть оно.

Бабка Кирилловна вконец осерчала:

– Ишь как мучается, ведь начал дрожать, паразит, за полчаса до её появления… корючиться… жалко с любовью прощаться… Ишь, Гомер.

– Да выброси ты его к чёртовой матери, – верещал Михаил Матвеич, бегая вокруг себя. – Прямо в снег… Чтоб сдох… Ишь сколько шуму наделал… За три месяца всю душу вымотал!!!

Наконец младенца впихнули в дверь.

Операция прошла очень удачно. Через некоторое время знакомый Анны Петровны, напоминающий Владимира Соловьёва, ясно, с некоторым состраданием, говорил ей:

– Всё кончено. Любовь убита. Могу сообщить вам чисто формальную сторону: ваш сын Коля в предыдущем воплощении был Куренковым Гаврилой Иванычем, торговавшим пенькой в конце девятнадцатого века. Жития его было семьдесят восемь лет. Семидесятилетним старцем воспылал страстию к девице Афонькиной Клавдии Гавриловне, урождённой мещанке, дочери торговца мылом, и жил с нею последние восемь лет. Душа Афонькиной сейчас ещё там. Тело захоронено на Богородском кладбище. Феномен типичен для любви к мёртвым.

Счастливый отец, тихо урча и поругивая прогнозы, заворачивал младенца.

– Ничего, мамаша, не плачьте, – грубовато ободрила Анну Петровну ведьма, костлявая, огромная женщина лет сорока пяти. – Ваш Коля хороший кобель будет. А о Клавке забудьте – всё. – И она похлопала Анну Петровну по заднице.

– Всё, всё, – неожиданно и смрадно проговорил знакомый Анны Петровны, похожий на философа Владимира Соловьёва. – Такие вещи в наших силах. Так что нечего отчаиваться. Человек – хозяин своей судьбы. Хе-хе-хе…

Действительно, явление умершей женщины в душе младенца Николая было уничтожено. Понемногу он поправлялся. Даже физически быстро окреп. Появился аппетит и румянец.