Кровавые девы

Берлинский поезд отправлялся из Айхенберга в десять – землю едва-едва укрыл ночной мрак. Якоба, все в том же выцветшем темном платье жены мастерового, сидела рядом, в купе вагона третьего класса, и вот уж который час хранила молчание, а за окном, в лучах убывающей луны, мелькали, мелькали бескрайние сосновые леса Пруссии. В купе – да и во всем вагоне – было пусто; только в дальнем конце вагона всю первую половину ночи то и дело заходился плачем младенец, однако сквозь грохот колес и негромкое дребезжание оконных стекол плач его был еле слышен. В колышущихся оранжевых отсветах керосиновых ламп Эшер прекрасно видел, как губы Якобы при мысли о младенце на руках матери слегка кривятся в недоброй улыбке.

Однако с места Якоба не двигалась. В скором времени она завела разговор о неудобствах, сопряженных с поездками по железной дороге, и (все на том же, явственно отдающем Средневековьем германском) сетовала на оные, пока луна не скрылась за горизонтом, а над темной стеной сосен не замерцали соединенные друг с дружкой пятигранники Девы. Тогда она, поднявшись с жесткой скамьи, распахнула двери купе. Ночной ветер сорвал с ее темных волос платок. На миг задержавшись в дверном проеме, невесомая, словно демон, Якоба оглянулась назад, и, озаренные грязноватым, тусклым мерцанием ламп, ее бесцветные губы вновь искривились в недоброй улыбке.

– Смотрите, Эшер, не вздумайте обмануть меня, – сказала она и выпустила поручни.

Тьма за порогом вихрем увлекла ее прочь.

«Теперь она, – рассудил Эшер, – подыщет погреб с картошкой или рундук на чьем-нибудь чердаке, переждет день, а как только стемнеет, отправится дальше, в Берлин».

Неутомимо, плавно, словно чудовищные, едва различимые глазом ночные бабочки, мчащихся над землей вампиров он видел не раз и вполне представлял себе скорость их бега. Берлина она достигнет задолго до рассвета, и к тому времени ему, Джеймсу Эшеру, из города лучше убраться.

Самому ему не приходилось прыгать на ходу с поезда уже больше десяти лет, и повторять сей трюк Эшер вовсе не жаждал. Однако он догадывался, каким образом Якоба намерена удержать его в Берлине и без труда отыскать, и, наблюдая, как набирает силу рассвет за вагонным окном, понимал: прыгать придется. Придется, иначе – смерть.

Мимо один за другим промелькнули Ванциг, Белиц, Потсдам – крохотные платформы, где поезд не останавливался в столь ранний час, хотя первые группы рабочих показались на улицах уже с рассветом.

«А если я сломаю ногу, – подумал Эшер, оглядывая сгущающиеся по мере приближения к конечной станции скопления депо, пакгаузов, пустых вагонов, штабелей запасных шпал и груд шлака, тянувшихся, словно грязный след, вдоль железнодорожных путей, – тут и конец нам всем. И Англии, и всему миру».

Во что превратится мир, если у правительств войдет в обычай держать на службе шайки вампиров, платя им единственной ценимой ими валютой… об этом ему не хотелось даже думать.

Многие годы назад он приучил себя не вспоминать за границей о Лидии, оставляя память о ней – подобно выпивке – для тех времен, когда мог, ничего не опасаясь, расслабиться. Однако сейчас, глядя, как за окном, поблескивая в лучах восходящего солнца, вновь и вновь разветвляются рельсы, ведущие к Потсдамскому вокзалу, Эшер думал только о ней и молил Бога, чтобы Исидро хватило здравого смысла отправиться из Берлина в Санкт-Петербург, не задерживаясь в германской столице даже ради убийства полковника фон Брюльсбуттеля…

Как бы там ни было, Эшер хотел поговорить с этим типом, прежде чем прикончит его.

Кроме того, в глубине души он понимал: если мадам Эренберг действительно держит связь с кайзером через фон Брюльсбуттеля, смерть полковника ни на что не повлияет. В таком случае вампирша просто подыщет еще кого-либо, и где, каким образом этого кого-либо искать?

Поезд замедлял ход. Вне всяких сомнений, на платформе Эшера готовилась торжественно встретить целая делегация берлинской полиции, предупрежденной телеграммой от леди Якобы, что человек, арестованный полицией Кельна как профессор Игнациус Лейден (он же – мистер Джул Пламмер из Чикаго), одетый так-то и так-то, а от усов и экстравагантных американских баков избавившийся, прибывает в 7:49, поездом из Айхенберга.

«Чтоб ей провалиться».

Вероятно, она рассчитывала вызволить Эшера из тюрьмы следующей же ночью… не зная, что его немедля перевезут в военную тюрьму и вскоре повесят за шпионаж.

«Ох, Исидро, – подумал Эшер. – Увижу его еще раз – непременно кол в сердце вгоню за то, что втравил меня во все это…»

Распахнув дверь, он оценил скорость поезда, выбросил наружу узелок с пожитками и прыгнул следом – как в воду нырнул.