Кровавые девы

К тому времени как отомкнулся второй замок, руки Лидии тряслись так скверно, что ей поневоле пришлось опуститься на пол, прислониться спиной к козлам и отдыхать, пока дрожь не уймется. Затем она связала припасенной нитью концы цепей и примотала к ним защелкнутые замки так, чтобы издали, если не слишком приглядываться, казалось, будто замки на месте.

«Господи, сделай милость, займи их еще чем-нибудь до темноты…»

Входные двери часовни оказались заперты снаружи на засов. Обнаружив, что отправиться на поиски Евгении невозможно, Лидия едва не разрыдалась от радости и облегчения: ведь подобная задача была ей совершенно не по силам. Святые и ангелы среди алого с золотом великолепия облаков бесстрастно взирали на нее, ползущую через всю часовню назад, в комнатку с койкой. Там Лидия, распоров примерно на дюйм шов в уголке подушки (сколько раз Джейми напоминал ей о скрупулезности в мелочах!), спрятала внутрь отмычки и лишь после опустила голову на подушку.

«И еще молю, Господи: только бы от всего этого кровотечение не началось. Только бы мой ребенок остался жив и здоров».

Да, у нее будет ребенок. Будет, в этом она больше не сомневалась. Стоило помолиться о нем, и Лидию сморил сон – крепчайший, будто после лошадиной дозы настойки опия.

Глава двадцать третья

Снились Лидии вечерние сумерки. Где-то неподалеку шумели, скандалили пьяные, кричали дети. Отовсюду вокруг веяло дымом, нечистотами, грязной одеждой – всеми ароматами клиники Тайса. Усталые, изнуренные непосильным трудом и разочарованием в жизни люди орали друг на друга, будто не слыша никого, кроме себя… и, что самое любопытное, по-русски, хотя по-русски Лидия не знала ни слова – только то самое «К ужину не вернусь».

Еще снилась ей бабушка. Чья? Евгении? Неизвестно, но уж точно ничуть не похожая на чопорную, холодную главу женской части семейства Уиллоуби. Крохотная, согбенная, седоволосая старушка с трудом ковыляла по грязным улицам петербургских трущоб с корзиной платков на продажу. В другой руке она держала длинный, как мачта, посох с пятью поперечинами, также увешанными платками – красными, пурпурными, синими, розовыми, трепетавшими на ветру, будто листья крикливо-пестрого дерева. На этот посох она опиралась всем весом, и Лидия чувствовала боль в ее спине и коленях словно собственную.

Кроме этого, Лидия откуда-то знала, что зовут ее Екатериной и в молодости она была очень, очень красива.

Как и у всякого уличного торговца в Оксфорде и в Лондоне, у Екатерины имелся постоянный маршрут: до конца Сампсониевского проспекта, вдоль Путиловской железнодорожной ветки («Откуда я все это знаю?») и назад, по набережной канала. Встречные торговцы, толкающие перед собою тележки с поношенными башмаками, несущие на ремнях лотки горячих пирогов, приветствовали ее:

– Zdravstvooytye, babushka!

Было у нее четверо сыновей: двое служили в царской армии, а еще двое погибли во время аварий на верфях, однако их вдовы, не говоря уж о многочисленных внуках, то и дело окликали Екатерину, проходящую мимо их домов. Одна из дочерей сберегла для матери немного хлеба.

Только в этот день – да, настал день, хотя Лидия и не заметила, как сгущающиеся вечерние сумерки сменились золотистым великолепием долгого арктического рассвета, – Екатерина, крохотной серой рыбкой лавируя в толпе рабочих, устало бредущих к воротам, навстречу еще одному дню нелегких трудов, направилась вдоль железнодорожной колеи и обогнула забор Сталелитейного. Путь ее вел к угрюмым, черным от копоти стенам монастыря среди дощатых бараков. Сама не понимая откуда, старуха знала, что ей нужно обогнуть монастырь, пройти берегом старого Путиловского канала и выйти на пустырь с той стороны, куда выходят разбитые окна древней часовни… и тут в пробивающуюся из земли траву спорхнуло сверху, откатилось в сторону нечто белое, блеснувшее золотой искоркой.

Екатерина, перекрестившись, поцеловала костяшки пальцев – на счастье. Обитель святого Иова кишмя кишела чертями да ведьмами; подруга ее дочери, Тоня, сама видела одну, беззвучно порхавшую вон там, среди развалин хлева у задней стены…

Но нет, рядом с упавшим в траву клочком бумаги стоял ангел – настоящий ангел с узким, костлявым, как череп, обезображенным шрамами ликом в обрамлении длинных, бесцветных, словно паутина, волос.

– Господу угодно, чтоб ты, бабушка, отправила телеграмму, – сказал ангел Екатерине.

Старуха вновь истово перекрестилась:

– Так ведь я, господин ангел, ни читать, ни писать не обучена. Я – бедная старая женщина…

– Посему Господь и просит об этом тебя, а не кого-то другого, – ответил ангел. – Возьми… повинуйся.

С этими словами он ткнул длинным, тонким указательным пальцем в сторону бумажки, покоящейся на земле. Ноготь его – острый, не меньше орлиного когтя – сверкнул на солнце, словно чистейший хрусталь.

– Вот увидишь: Господь воздаст тебе сторицей, ибо услышал твои молитвы и ниспослал тебе случай получить заслуженную награду.