Кровавые девы

Блистающий великолепием самого неприметного из немецких костюмов (костюмы, сшитые в Германии, сроду не сидели на нем так же ладно, как французские или английские) и опрятной бородки сродни той, что носит русский царь, Эшер доехал муниципальным трамваем до Потсдама и вышел на Шарлоттенштрассе примерно к тому часу, когда горничные во всех этих симпатичных особняках за привратницкими из песчаника и дочиста выметенными дорожками, замощенными кирпичом, начинают уборку спален, а их хозяйки, ухоженные и причесанные, покончив с завтраком, принимаются за третью чашку утреннего кофе. Немногочисленные итальянские фасады и французские крыши, приметы богатств в виде земельных угодий, украшали столичные резиденции юнкеров, правящих крестьянами в границах принадлежащих им земель, словно те до сих пор пребывают на положении средневековых сервов, как в донаполеоновские времена. Однако большинство окрестных домов принадлежали богатым промышленникам, чьи фабрики работали день и ночь, снабжая германскую армию оружием и боеприпасами, а германских торговцев – ходовыми товарами для сбыта в колонии, территории коих Германия рассчитывала приумножить после победы.

Под сенью деревьев в убранстве из свежей листвы катили сверкающие лаком коляски-виктории, запряженные парами одинаковых вплоть до высоты белых «чулок» лошадьми: юные леди в роскошных мехах выезжали «проветриться» под охраной бдительных компаньонок. Никаких вульгарных, оскверняющих воздух авто! Нянюшки в черном твердой рукой вели на прогулку благовоспитанных карапузов. Проходя мимо, Эшер услышал, как одна из них выговаривает подопечным: не мешкайте, не зевайте по сторонам… хотя какой смысл в прогулках, если не позволять детям остановиться, поглазеть на головастиков в придорожной канаве или на незнакомые цветы у обочины? Впрочем, насколько помнилось Эшеру, его нянька относилась к прогулкам в точности так же: «Шагай поскорее, не то мы, дойдя до парка и повернув назад, не успеем домой к обеду!»

«Кляйнершлосс»[71] оказался претенциозной, окруженной ветвистыми вязами кирпичной виллой в отдалении от мостовой. На задах сквозь узорчатую стальную решетку виднелись конюшни. В привратницкой не оказалось ни души, однако Эшер, обнаружив, что ворота затворены, но не заперты, распахнул их и двинулся по усыпанной щебнем дорожке к парадной двери. Стоило ему подойти к крыльцу, из-за угла дома появился привратник в темно-синей ливрее и, испросив извинения, с учтивой подозрительностью осведомился:

– Чем могу вам помочь, гнедигер герр?..[72]

– Филаре, – представился Эшер (во всяком случае, именно эта фамилия значилась в его новых документах). – У меня письмо для полковника фон Брюльсбуттеля.

Приглядевшись к привратнику, он отметил, что тот не в трауре – стало быть, от убийства хозяина дома Исидро воздержался.

– Вы можете оставить письмо мне, глубокоуважаемый сэр, – на военный манер, в два приема поклонившись ему, ответил привратник («Отставной кавалерист, – догадался Эшер, – причем от службы отставлен не так уж давно»). – Я передам его адресату.

Не поленившийся действительно написать в задней комнате «Золотой Чернильницы» и запечатать в конверт совершенно бессмысленную записку, Эшер в точности так же, по-военному, склонил голову.

– Тысяча извинений! – возразил он. – Тысяча извинений, но мне поручено передать письмо полковнику фон Брюльсбуттелю лично в руки.

Парадные двери распахнулись, и на крыльце появился дворецкий – также отставной кавалерист и, мало этого, одного с привратником роста. Казалось, их подбирали друг к другу, будто упряжных лошадей, только дворецкий щеголял средних размеров брюшком и пшеничными усами невероятной длины.

– Боюсь, это невозможно, герр Филаре. Герр полковник в отъезде.

– В отъезде?

Голубые глаза дворецкого омрачились тревогой:

– Да. С сегодняшнего утра. Получил телеграмму, которой не показал никому, однако, прочтя ее, крайне расстроился, собрал кое-какие вещи и отбыл первым же поездом.

– Отбыл… куда? – спросил Эшер, с трудом сделав вид, будто лишь раздосадован неожиданными препятствиями к выполнению поручения, а вовсе не оказался перед лицом потенциальной катастрофы.

– В Санкт-Петербург, – в недоумении покачав головой, ответил дворецкий.

– Вам лучше, мадам?

Бережно взяв Лидию за запястье, доктор Тайс направил ей в глаз пойманный зеркальцем солнечный луч.

– Прекрасно… сколько видите пальцев?

Действительно, Лидия чувствовала себя значительно лучше, однако устроила целое представление, вздрогнув, сощурившись от яркого света и прошептав:

– Не знаю… три? Четыре? Голова…

– Ничего страшного. Принимать пищу не можете?

Взглянув на нетронутую овсянку, доктор налил Лидии бокал жиденького лимонада, вместе с овсянкой оставленного у постели.

Лидия отрицательно покачала головой. Как ее ни тошнило, с лимонадом она, пожалуй, справилась бы, но опасалась, не подмешано ли туда чего-либо одурманивающего. «Если не хуже», – подумалось ей, стоило вспомнить хищный блеск в глазах Петрониллы Эренберг.