Кровавые девы

«Вероятно, к ночи вновь подморозит, – рассудил Эшер, глядя на пар из ноздрей Разумовского, клубящийся в косых лучах солнца, склонившегося к горизонту. – Однако еще неделя, и ветви берез покроются свежей листвой…»

– Полагаю, тебе пора, – негромко сказала Лидия.

– Верно, пора, – подтвердил Эшер, накрыв ее руки ладонью.

Остаться с нею хотелось всем существом, всеми фибрами души и тела – так утопающему хочется сделать вдох. Однако он прекрасно помнил и холодную стальную хватку вампира Иппо, и призрачно-бледные, туманные лица московских вампиров, с воздушной легкостью взлетевших на стену ограды…

…и без раздумий бросился бы под зубья паровой молотилки, лишь бы никто из этих созданий – знавших его, видевших его лицо – не заподозрил, что в Санкт-Петербурге есть некто, кому он, человек, служащий Исидро, может доверять тайны.

– Будь осторожен, – все так же негромко сказала Лидия, когда он, зная, как память об этом поцелуе пригодится в ближайшие дни, поднес ее пальцы к губам. – А Исидро… Исидро передай мои наилучшие пожелания.

– Непременно. Не забывай, он прекрасно все понимает, – добавил Эшер, видя тревогу в ее глазах.

– Я знаю, – едва заметно кивнув, подтвердила Лидия. – Знаю и рада этому. Я… мы… стольким ему обязаны, и мне не хотелось бы, чтоб он считал, будто я не благодарна ему за твое спасение. И за свое, кстати, тоже. Просто… просто мне очень не хочется снова видеться с ним.

С этими словами она поспешно сняла очки, дабы Разумовский и миссис Фласкет, со смехом и шутками распахнувшие дверь, не увидели их у нее на носу.

Глава двенадцатая

Из Санкт-Петербурга они отбыли почти в полночь, а в первых проблесках утра за окном купе первого класса показались непроторенные болотистые леса остзейского края. Исидро незадолго до этого исчез, и Эшер поспал пару часов в весьма симпатичном спальном вагоне, предоставленном Железнодорожной службой Российской империи, а пробудившись, увидел снаружи практически тот же самый пейзаж. Серые стволы сосен с подтаявшим снегом среди корней; блеск далеких озер; глухие серые стены древних крепостей, свидетельниц жутких средневековых войн, о которых английские школьники даже не слышали; снова сосны…

– Насколько я понимаю, – поинтересовался Исидро следующей ночью, после того как полумрак северного вечера наконец уступил место непроглядной тьме, – польский к известным вам языкам не относится?

– Вы правы. Однако польская аристократия владеет французским и немецким гораздо лучше, чем языком собственного простонародья, еще чаще русской. По крайней мере, в некоторых российских кругах хоть какое-то знание русского… модно.

Пренебрежение ко всем славянам разом Исидро сумел выразить одним едва заметным движением изящно очерченных ноздрей.

– Тогда с варшавскими вампирами вам лучше не видеться вовсе. Молчанов и Голенищев отзывались о них крайне презрительно, но, возможно, лишь оттого, что оба – русские, а речь шла о покоренном ими народе. Не грозит ли вам опасность, оставь я вас в городе на собственном попечении?

– У меня есть отменная книга, – отвечал Эшер, – и номер, где можно читать ее, ничего не боясь. Да, снова взглянуть на Варшаву было бы весьма интересно, но… Заграница давно отучила меня рисковать без нужды.

Как и в Москве, и в Санкт-Петербурге, Исидро арендовал для себя древний, однако безупречно ухоженный особняк посреди Старого города, а для Эшера – комнату в пансионе неподалеку. Присмотрев, чтоб их солидный багаж, включая сюда громадный гробоподобный чемодан Исидро, перенесли внутрь, Эшер провел в особняке весь долгий весенний день – читал Les Miserables[37], дремал, играл на фортепиано в гостиной старые, с детства знакомые песенки (весьма умиротворяющее занятие на случай, когда нет возможности прокатиться на мотоциклете) либо разглядывал улицу внизу, за окном. В восемь – солнце в высоком северном небе заметно склонилось к западу – он покинул особняк, отужинал в кафе на Сенаторской улице и поспешил к себе, в пансион, пока над островерхими, красными с золотом крышами города не угасли вечерние сумерки.

Заграница… здесь он давным-давно привык делить любой город на зоны опасные и безопасные, отчетливо отделяя одни от других на мысленных картах, оценивать их с точки зрения вероятности встречи с врагом или необходимости быстрого бегства. Города, который он не смог бы пересечь от окраины до окраины, оставшись незамеченным местной полицией, не нашлось бы от Петербурга до самого Лиссабона. В юности он любил европейские города – их красоту и древность, дворцы и парки, ошеломляющее разнообразие уличных толп и криков лоточников и многоцветье наречий, серпантином вьющихся над мостовыми. Любил… а после очень – глубже, чем думал в то время, – жалел, осознав, что любовь к подобным местам поблекла, сменившись инстинктивной настороженностью Службы.

Возможно, именно благодаря сей утрате он мог в полной мере постичь сожаление, с которым Исидро упоминал о вампирах, утративших вкус ко всем граням жизни, кроме Охоты и Дичи.

Теперь-то он понял весь смысл поговорки «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».