Кровавые девы

– Все в порядке, – шепнула она, когда Эшер, покончив с первым жарким поцелуем, поднял голову и увидел, как князь Разумовский подает руку еще одной даме, помогая ей выйти из ландо. – Ей я назвалась миссис Беркхэмптон и сказала, что еду к мужу. Вдобавок утром она так или иначе уезжает домой.

Обернувшись к спутнице, Лидия заговорила в полный голос:

– Миссис Фласкет, познакомьтесь с моим супругом, Сайласом Беркхэмптоном. Сайлас, миссис Фласкет была так любезна, что согласилась сопровождать меня сюда буквально в последнюю минуту…

– Миссис Беркхэмптон, дорогая моя! – с дружеской, сдержанной, однако не вполне скрывшей далеко выдающиеся вперед зубы улыбкой воскликнула ее компаньонка, коренастая, простоватая с виду женщина во вдовьем трауре. – Я оказываю услуги дамам, нуждающимся в компаньонке, вот уж тринадцать лет и самых убогих меблированных комнат к югу от Темзы повидала за эти годы без счета. Предложение сопроводить леди в Санкт-Петербург – это, знаете ли, что-то вроде шанса сбежать от забот с цыганами, – с блеском в карих глазах пояснила она. – Так что возвращаться я совершенно не тороплюсь.

– Браво! – воскликнул Эшер, склонившись к ее руке в черной перчатке.

Насколько он знал Лидию, эту женщину ожидала очень и очень щедрая награда сверх возмещения дорожных расходов.

– Ну а сейчас, – объявила миссис Фласкет, – его сиятельство предложил показать мне малую толику своих владений…

Облаченный в великолепный, пошитый в Лондоне утренний костюм, который носил вне службы, вместо мундира, Разумовский склонился перед ней, словно перед самой императрицей:

– Если вы не слишком утомлены с дороги, мадам?..

– Ваше сиятельство, шанс прокатиться в карете с русским князем я упущу, разве что если упаду замертво! А бьента[34], мэм! – воскликнула миссис Фласкет, подмигнув Лидии и помахав ей рукой.

– А бьента, – ответила Лидия, с улыбкой помахав ей в ответ.

Князь Разумовский помог миссис Фласкет, кипящей энергией, несмотря на темное платье второго периода вдовьей скорби[35], снова подняться в ландо. Оглянувшись, Эшер обнаружил, что izba за спиной таинственным образом опустела: все четверо слуг исчезли, как не бывало.

Не успел экипаж скрыться из виду, как он подхватил Лидию на руки.

– Сайлас? – спросил он несколько позже, затягивая на спине Лидии шнуровку корсета.

– Мне всегда нравилось это имя. Такое… американское.

Подслеповато щурясь, Лидия потянулась к прикроватному столику за очками.

– О да, благодарствую за комплиме-ент, мэ-эм, – ответил он, окарикатурив акцент уроженца Среднего Запада до предела и вовремя увернувшись от брошенной в него гребенки, а собственным голосом добавил: – Если ты остановишься здесь без компаньонки, толков в свете о тебе не пойдет?

Облака поредели, и серебристый послеполуденный свет, неизменно ассоциировавшийся у Эшера с Санкт-Петербургом, уступил место тонким, медвяно-желтым лучикам солнца. Усыпанные тугими, зеленовато-бронзовыми шишечками почек березы за окнами сделались яркими, отчетливыми, словно рисунок, выгравированный на стекле. Просто не верилось, что до вчерашней грязной мансарды с обгорелыми половицами, насквозь пропахшей отчаянием и нищетой, отсюда не будет и мили…

Облаченная в пышное платье из нежного шелка, подбитого конским волосом, Лидия направилась к туалетному столику.

– Я спрашивала об этом князя Разумовского. Он ответил, что в петербургском обществе никто бровью не поведет, если я, не таясь, остановлюсь здесь в компании танцовщика из русского балета и двух капитанов императорской гвардии. Примут меня везде – все, кроме разве что императрицы. Князь обещал, что сестра его прокатит меня по магазинам, чтоб привести в «бьен а-ля мод»…[36]

Эшер закатил глаза, карикатурно изображая ущемленного в правах мужа, отчего Лидия звонко расхохоталась. Поскольку деньги принадлежали ее семье, он неизменно держался так, будто его ничуть не касается, куда она тратит их и что носит, пусть даже речь шла о шляпках наподобие ведерка для угля или декоративных зонтиках не больше подсолнуха величиной. Откинувшись на подушки, он спрятал босую ногу в складки меховой полости и принялся наблюдать за женой, поглощенной кропотливым, трудоемким ритуалом нанесения на лицо сужающего поры крема, рисовой пудры, кармина, талька, кельнской воды и легких мазков туши, за коим последовали еще полчаса расчесывания, заплетания, закалывания, изучения, украшения, разорения и придания еще большего великолепия волосам оттенка корицы, причем все это время Лидия каждые пару минут то снимала, то надевала очки. Если б она сию минуту вынырнула из навозной ямы в хлеву, то и тогда затмила бы красотой Елену Троянскую, и Эшер не уставал удивляться тому, что сама Лидия не видит ничего этого, замечая за собой лишь величину носа, впалые щеки да фантастическую худобу.

«Как могут слова мачехи с няньками обладать таким весом, что ты с тех самых пор не сомневаешься в своем уродстве?»

– А ты сегодня же и уезжаешь? – негромко спросила Лидия.