Кровавые девы

Смуглая леди, на взгляд любой англичанки – даже на подслеповатый взгляд Лидии – увешанная чрезмерным для дневного часа количеством драгоценностей и в платье с лифом весьма скромной величины, протянула ей руку, обтянутую кружевной перчаткой, а когда Лидия склонилась перед ней в реверансе, расхохоталась и подняла ее.

– Глупости, мисс! Здесь все мы – просто дамы, объединенные общей заботой о духовной эволюции Души Человечества! – воскликнула хозяйка, крепко пожав Лидии руки. – И, разумеется, о ее материальном благополучии, – добавила она, улыбнувшись Разумовскому. – Сколь же загадочны узы, связующие тело и дух, материальное сердце и душу, в нем обретающуюся! Дражайший Андрей, – пояснила она, взяв Разумовского под руку, – говорит, что вы, мадам, тоже врач… хм… «мадам» – как это официально! Вы позволите называть вас Лидией? Так гораздо, гораздо естественнее! А меня зовите, пожалуйста, попросту Станой! Так вот, Андрей говорит, что вы исследуете кровь, подобно нашему драгоценному Бенедикту… Мадам Эшер…

Болтая без умолку негромким, мягким контральто, хозяйка увлекла обоих в глубину джунглей, в гущу папоротников и орхидей, к прочим гостям, собравшимся вокруг трех небольших столиков, сплетенных из белой лозы, под сенью прозрачной ротонды из стекла и листвы.

– …позвольте представить вам доктора Бенедикта Тайса.

На вид джентльмен, послуживший причиной приезда Лидии в Петербург, был довольно высок – почти как Джейми, ростом около шести футов, с редеющими темными волосами и короткой, остриженной в шкиперскую «скобку» бородкой, обрамлявшей прямоугольник его лица. От его твидового пиджака цвета верблюжьей шерсти ненавязчиво веяло лимонно-сандаловым ароматом мужского одеколона, рука в заметно поношенной перчатке оказалась твердой и сильной. Отрекшись от каких-либо глубоких познаний в биохимии крови, Лидия сказала:

– Нет-нет, моя специальность – секреции желез, однако схожесть части ваших гипотез относительно кровяных белков с некоторыми из моих мыслей меня просто заворожила. – В надежде выяснить что-либо об источниках финансирования его клиники в трущобах Выборгской стороны девушка завела разговор о ней и тут же была изрядно обескуражена пылким возмущением, с которым он начал описывать житье бедняков.

– В общем и целом богатым-то все равно, – негромким бархатистым басом («На лечении состоятельных дамочек “от нервов” озолотиться бы мог», – подумалось Лидии) сказал Тайс. – Пока их фабрики и доходные дома приносят прибыль… о присутствующих, разумеется, речь не идет, – с поклоном в сторону одинаково смуглых, увешанных драгоценностями их высочеств и царской сестры добавил он, – однако ни Семянниковых, ни Путиловых, ни прочих заводчиков и домовладельцев нимало не беспокоит, как живут эти люди, гнущие спину по шестнадцать часов из двадцати четырех, тачающие сапоги, льющие пушки, плетущие кружева… и ютящиеся по две семьи в одной комнате, в которой я постеснялся бы поселить и собаку! Богатые их просто не замечают. Уверен, подавляющее большинство дам, покупающих кружева, даже не задумываются о том, что эти кружева кто-то плетет, а что у плетельщиц могут быть любимые, матери, младшие братья, дорогие их сердцу не меньше, чем госпоже, едущей в автомобиле на Большую Морскую, дорог ее возлюбленный, мать или брат – тем более.

Сидящий за одним из столиков – на них, в окружении оранжерейных аспидистр и кадок с апельсиновыми деревьями, был на манер бистро накрыт экстравагантный великопостный чай – что-то сказал по-русски, и, повернув голову, Лидия даже без очков с первого взгляда узнала в нем человека, описанного Эшером в рассказе о Бале Теософов, крестьянина, разодетого в шелка, заметившего Исидро, в то время как Исидро замеченным быть не желал. Вокруг него стайкой, шурша нарядами, сверкая великолепием дорогих шелков, толпились дамы, судя по их стараниям занять местечко как можно ближе к бородачу, внимавшие каждому его слову.

Одна из них, сидевшая на колене крестьянина – невысокая, коренастая, в безвкусно-розовом платье, – повернулась к Лидии и перевела:

– Отец Григорий говорит: стоит вывезти всех этих богатых в деревню, и крестьяне из их имений вмиг станут им друзьями.

Расположившаяся довольно близко к Тайсу, Лидия без труда разглядела его кривую улыбку и поняла, что мнения об «отце Григории» он невысокого, однако германский доктор со вздохом ответил:

– Увы, Аннушка, тут отец Григорий абсолютно прав. В некоторых кругах ныне модно знать по именам детишек личного кучера да мимоходом бросить конфетку дочурке повара… полагаю, дабы продемонстрировать «близость к почве».

Однако, выслушав перевод Аннушки в розовом, отец Григорий отрицательно покачал головой (казалось, Лидия слышит перестук сальных прядей его шевелюры) и все так же, через Аннушку, возразил:

– Нет, отец Григорий говорит: это сам город делает людей слепыми и глухими к радостям и невзгодам ближних.

В словах переводчицы чувствовалась такая искренность, что доктор Тайс мягко ответил:

– Возможно, добрый отец Григорий и прав, Аннушка. В конце концов, сам я отнюдь не селянин.