Кровь и железо

— Вы могли бы сказать, например, что Реус зашёл слишком далеко. Что уже пошли вопросы, и что пришла пора подать пример. В конце концов, нельзя допустить, чтобы казалось, будто мы ничего не делаем. А это заставит большие гильдии нервничать, они не будут наглеть. — Это заставит их нервничать, и ты сможешь выжать из них побольше. — Или вы всегда можете сказать им, что я безумный калека, и обвинить во всём меня.

Глокта видел, что наставнику это начинало нравиться. Он пытался этого не выказывать, но его бакенбарды задрожали при виде всех этих денег.

— Ладно, Глокта, ладно. Очень хорошо. — Он протянул руку и аккуратно закрыл крышку ларца. — Но если ты когда-нибудь соберёшься сделать что-нибудь подобное… скажи сначала мне, хорошо? Я не люблю сюрпризы.

Глокта с трудом поднялся на ноги и захромал к двери.

— О, и ещё одно! — Глокта сухо повернулся. Калин сурово смотрел на него из-под больших причудливых бровей. — Когда я пойду к торговцам шёлком, мне понадобится признание Реуса. — Глокта широко улыбнулся, демонстрируя зияющую прореху в передних зубах.

— С этим проблем не будет, наставник.

Калин не ошибся. В таком состоянии Реуса возвращать было нельзя. Его губы были разбиты и окровавлены, бока покрылись темнеющими синяками, голова свисала набок, а лицо распухло почти до неузнаваемости. Словом, он выглядит как человек, готовый сознаться.

— Вряд ли, Реус, тебе понравились последние полчаса. Думаю, они тебе совсем не понравились. Быть может, это были худшие полчаса в твоей жизни, право, не знаю. Впрочем, я размышляю о том, что́ мы тебе приготовили. И, печально, но факт… это были лучшие полчаса. Просто светский раут. — Глокта наклонился вперёд, его лицо замерло в нескольких дюймах от кровавого месива носа Реуса. — По сравнению со мной практик Иней — маленькая девочка, — прошептал он. — Котёнок. Когда я займусь тобой, Реус, ты будешь с ностальгией вспоминать это время. Ты будешь умолять меня дать тебе полчаса с практиком. Понимаешь?

Реус молчал, только воздух свистел в его сломанном носу.

— Покажи ему инструменты, — прошептал Глокта.

Иней шагнул вперёд и театральным жестом открыл полированный ящик. Это было произведение искусства. Крышка открылась, и многочисленные лотки внутри приподнялись, разложившись веером и демонстрируя инструменты Глокты во всём их отвратительном великолепии. Там были клинки всех размеров и форм; иголки — прямые и кривые; склянки с маслом и с кислотой; гвозди и тиски; хомуты и клещи; пилы, молотки и зубила. Металл, дерево и стекло блестели в ярком свете ламп. Всё отполировано до зеркального блеска и заточено до смертоносной остроты. Левый глаз Реуса полностью закрывала большая фиолетовая опухоль, но правый метался, осматривая инструменты: испуганно, зачарованно. Назначение одних было ужасающе очевидным, назначение других — ужасающе неясным. Интересно, которые пугают его больше?

— Кажется, мы говорили о твоём зубе, — пробормотал Глокта. Глаз Реуса дёрнулся, чтобы взглянуть на него. — Или ты хочешь сознаться? — Он мой, сейчас сознается. Сознавайся, сознавайся, сознавайся…

Раздался резкий стук в дверь. Проклятье, опять! Иней со скрипом раскрыл её, донёсся краткий шёпот. Реус облизал жирную губу. Дверь закрылась, альбинос наклонился, чтобы прошептать Глокте на ухо:

— Эфо арфиекфор. — Глокта замер. — Денег оказалось недостаточно. Пока я шаркал от кабинета Калина, старый негодяй докладывал обо мне архилектору. Значит, мне конец? От этой мысли он почувствовал виноватое возбуждение. Что ж, сначала займусь этим жирным боровом.

— Скажи Секутору, что я иду. — Глокта повернулся назад, чтобы поговорить с узником, но Иней положил огромную белую руку ему на плечо.

— О. Арфиекфор, — Иней указал на дверь, — он фдесь. Шейчаф.

Здесь? Глокта почувствовал, что его веко дёргается. Зачем? Он поднялся, опираясь на край стола. Найдут ли завтра меня, плавающим в канале? Мёртвым и раздутым, совершенно… до неузнаваемости? От этой мысли он почувствовал только трепет спокойного облегчения. Больше никаких лестниц.

Архилектор Инквизиции его величества стоял снаружи в коридоре. Грязные стены позади него казались почти коричневыми — настолько ослепительно чистой была его длинная белая мантия, его белые перчатки, его грива белых волос. Ему перевалило за шестьдесят, но в нём не видно было ни намёка на старческую дряхлость. Каждый дюйм высокого, чисто побритого, тонкокостного тела был в безупречном порядке. Он выглядит как человек, которого ни разу в жизни ничего не удивило.