Кривая дорога

— Матушка! Матушка Макошь! Не попусти, защити! — причитал Неждан, задыхаясь.

Я не кралась, не бежала, но неотступно следовала за ним. Загоняла. Его хватит ненадолго.

— Прости! Прости! Я же… Как лучше! Безбожников только! Я хороший человек!

Я не спешила: он не сумеет спрятаться.

— Больше никогда… Пожалуйста! Матушка Ма… Ма… Мама!!!

Толстячок споткнулся на первой же кочке да так и остался лежать, не решаясь обернуться, взглянуть в глаза волчице или хотя бы утереть слёзы.

Я заставила его перевернуться, ткнув носком сапога.

— Откуплюсь! Любую цену назови — откуплюсь! Прости, прости, прости!!!

Я не говорила — волки не говорят.

Осторожно, как младенцу, вытерла мертвецки холодный пот; уселась верхом, склонилась, чтобы протяжно провести языком по ледяной шее.

— Матушка… Макошь…

«Не та богиня».

Зубы вошли мягко, почти ласково, и всё стихло.

— Она…спасла нас? — не веря самому себе, пролепетал Тонкий, помогая Радомиру зажимать рану.

— Не обольщайся, друг мой, — прохрипел рыжий, — она не спасала нас; она охотилась на них.

Глава 17. Дом у дороги

Он, конечно, устал, но не позволял себе об этом думать. Когда делалось совсем невмоготу, перекидывался из волка в человека или снова в зверя. И бежал, шёл, полз, не останавливаясь.

Буря его поймала преотвратнейшая: завывающий ветер свистел в ушах, горстями бросал в лицо колючую ледяную жижу; даже на четырёх лапах с трудом удавалось двигаться, не оскальзываясь на вязкой болотистой земле.

Серый дал себе отдых лишь однажды. Поймав разжиревшего за лето зайца, побрезговал жрать его прямо так, со всеми потрохами. Предпочёл перекинуться, разобрать тушку и запечь в углях. Не то чтобы он никогда не ел чего-то ещё более мерзкого. Но после всего пережитого, после дикой погони за призрачным видением, после бессонных ночей и кошмаров, в которых он становился ещё большим чудовищем, чем собственная мать, ему требовалось почувствовать себя человеком. Даже если ради этого приходилось есть несолёное подгоревшее мясо.

Ещё полдня ехал с обозом. Получилось всяко быстрее, чем мучить намозоленные ноги или продираться через орешник, что всё чаще заполонял рощи, но крюк сделать пришлось. Словоохотливый добродушный мужик явно страдал от невозможности побеседовать хоть с кем-нибудь в дальней дороге, периодически пытался добиться хоть какой-то реакции на шутки от несчастной старой клячи, запряжённой в набитую мукой телегу, и так обрадовался возможному спутнику, что даже слушать не стал, что Серый, вообще-то, хотел напрямки через лес:

— Мало ли, чего ты хотел! Ты с Добрыней не спорь, малец. Мне видней!

Серый пожал плечами: тракт огибал трясину и, хоть и долго петлял между жёлто- зелёными островками, в конечном итоге, обещал вывести к знакомому ельнику. А застрять в топи не хотелось.

Кляча в упряжи покосилась на оборотня, втянула ноздрями въедливый волчий дух и наотрез отказалась везти столь подозрительного попутчика, выбрав из двух зол болтливое, но привычное.

— Стой! Ить, падаль несносная! — нежно ругался Добрыня, поглаживая упрямицу по вытянутой морде, упрашивая постоять спокойно хоть долечку. — Она ж мне роднее жены! Столько лет уже вместе, а всегда молча выслушает, утешит. Фыркнет иногда. Копытом может, но это случайно, знамо дело, — мужик привычно потёр синяк пониже спины; лошадь постригла ушами, показывая, что всё слышит и запоминает, и, станется, следующий раз будет неслучайным. — Беляна-то может ещё по глупости накричать али пестом замахнуться, ежели загулял. Но это тоже из любови. Ты не думай, малец. Жёны — они такие. Для них это дело обычное. Ты сам-то женат?

— Женат, — мечтательно улыбнулся Серый, заходя к телеге с подветренной стороны, разглядывая мешки с мукой и вызывая в памяти картины, заставляющие зверя спрятаться глубоко внутри.

Вот Фроська, совсем ещё девчонка, тайком крадётся во двор страшной тётки сероволосого приятеля. Глаша ещё намедни обещала выпороть обоих, если увидит вместе. И, надо признать, было за что. Уже спустя много лет супруги спорили, огребли ли в тот раз за закатывание помёта в тесто для пирогов или за подсчёт кур. Казалось бы, второе совершенно безобидно. Но дети решили, что считать птиц проще всего, если хорошенько утрамбовать пойманных в козью кормушку на стене. Когда Глаша, сообразив, что зверья во дворе должно быть поболе, прибежала в хлев проверять, первые посчитанные пернатые уже печально свесили головки между деревянными прутьями и готовились отправиться в иной, менее жестокий мир. Птиц тётка спасла. Племяннику и вертлявой соседской девчонке хорошенько надрала уши. Но спустя пару дней решила, видимо, что неслухи науку не усвоили, а может, углядела ещё чего из старых урезин, поэтому запретила впредь видеться.