Кривая дорога

Как тут оправдываться? И верно, даже в голову не пришло пригласить дедушку с собой, предложив перебраться в сапожок[3]. Где они ещё такого помощника бы сыскали? Не до того. Собирались, цепляясь за испуг, чтобы не сойти с ума, хватали ненужные мелочи, забывая ценное, набивали сумки и выкидывали лишнее — лишь бы уйти вовремя, не попасться охотникам. А про маленького доброго старичка, привязанного к избушке, и думать забыли.

Каково ему? Одному посреди леса? Жил ли в доме кто прежде или, по велению доброй силы, он явился из-под земли вместе с обитающим в нём духом? И ведь чем-то полюбились ему молодые да глупые. Только им — Серому и Фроське — указал дорогу, открыл дверь, одарил теплом.

А они бросили маленького кутного бога, не поблагодарив, не уделив единой части, чтобы позвать с собой.

Пошёл бы?

Как знать.

Может быть. Может, и сам сейчас не ведает, но явно обижен.

Одинокий. Не знающий, чем не угодил, где недоглядел. Привязанный к порогу невидимыми путами. Ожидающий страшной участи, наблюдающий за обозлёнными, ломающими и отнимающими всё мало-мальски ценное преследователями.

Смотрел из-за печи и гадал: сожгут ли напоследок избушку, али бросят так, полуразрушенную, выстуженную…

Бросили. Даже дверь аккуратно притворили, словно и не трогали ничего.

А дедушко смотрел в закрытую дверь и остывал вместе с сердцем-печью, понимая, что снова остался один.

— Прости нас, — Серый встал неловко обнять старичка, но маленький вихрь не дался, перебежав на другую сторону избы.

— Чего уж, — пряча мокрые бусинки под заросшими бровями, промолвил тот, — сделанного не воротишь. Ночевать-то останешься, али сбежишь, как у вас заведено?

Серый хотел сказать, что теперь уж не бросит старика. Что обязательно найдёт самый старый, самый дырявый (стало быть, самый уютный, по разумению домовых) ботинок, да позовёт с собой, честь по чести. Да только… куда звать-то? Дома как не было, так и нет. Один бросили, в других не прижились. От родной стаи в столице-Городище не осталось ни единого волка, а Любор всё так же вынюхивает, выискивает, не даёт жизни тем, кому довелось спрятаться. Волчье селение в Озёрном Краю? Да проще сразу себе хвост откусить, чем туда вернуться. Не было у Серого матери с тринадцати зим, нету и сейчас. Да и пойдёт ли старичок теперь? Простит нерадивых хозяев?

Но рта волк раскрыть не успел.

Потемнело.

До ночи уж не так много оставалось, но эта темнота накрыла чёрным оперением сразу, словно кто-то глаза ладонями перекрыл.

Хотя и то было б светлее. И то была не шебутная темнота, из видения лесной жрицы, взирающая с ехидным любопытством. Нет, то была истинная тьма. Та, которой нельзя касаться: брызнет походя, разольётся по коже, разъест плоть, сожрёт, не оставив даже воспоминания. Тьма, в которой не было ни любопытства, ни ненависти. Не было ничего. Цвета, звуки, запахи — всё исчезло в тот миг.

Кажется, Серый кричал. Вопил, чтобы услышать собственный голос, почувствовать хоть что-то, хоть животный ужас… Но не чувствовал, не слышал ничего.

А потом тьма исчезла.

В самом уголке, укрыв бородой крохотные колени, сидел домовой:

— Началось! — разлепил он пересохшие губы. — Она снова пришла! Не беги. Не смей бежать! Прячься и, может быть, она тебя не заметит…

— Что это? — Серый не боялся, он точно знал, что бояться темноты глупо. Но колени сами предательски подкашивались, заставляя осесть прямо на пол, переползти на четвереньках в угол к дедушке.

— Это — смерть.

И Смерть, облетев лес кругом, возвращалась, чтобы снова закрыть пустым лицом окна крохотного одинокого домика.

— Она возвращается… Всегда возвращается. Словно ищет, ждёт и никак не может дождаться, — старичок ощутимо дрожал и Серый не выдержал, обнял соседушку. Тот нипочём бы не признался, но благодарно прильнул, спрятав хлюпающий нос в складках рубахи.

— Я не дам тебя в обиду, — решил оборотень, изо всех сил не давая зубам лязгать от животного ужаса и радуясь, что не видно его поджатого хвоста. — Не первая темнота в моей жизни. Лучину зажжём. А дом — наш. Отобьём. Верно?

Что ж такое? Друда предсказывала ему темноту. И да, та тоже пугала. Но Серый знал, что темнота — это всего лишь закрытые глаза; что сама по себе она ничуточки не страшная. Другое дело — тот, кто в этой темноте может прятаться. Ну так и волк не лыком шит! В ночи видит, когти точит — постоять за себя сумеет.

Так почему же тянет забиться в самую глубокую нору, сжаться в клубок и тихонько жалобно заскулить?

— Ты сказал, что она возвращается, — Серый поглаживал домового по седой голове, делая вид, что действительно знает, как спастись, — если возвращается, значит, уходит. Почему? Что случается перед тем, как эта…невидь отступает?

Дедко сжал рубаху крохотными пальчиками — вот-вот порвёт! — и сильнее уткнулся волку в живот. Если уж нечисть боится, дело худо.

— Она, — бородач прокашлялся, чтобы не звучать совсем уж трусливо, — она как будто ищет. Вот уж второй месяц в седмицу раз или два накрывает. Пролетит над лесом, а там так: ууууууу! — словно плачет. И исчезает. Не находит, стало быть. Но всегда возвращается.

— И всегда сюда?