Кривая дорога

Едва познакомившиеся, но быстро сдружившиеся детишки с таким положением вещей оказались совершенно несогласны и целую седмицу по ночам пробирались друг к дружке в гости. Угораздило же Фроську именно в тот раз купиться на соблазнительный запах печева. Глаша поймала её с набитым ртом, изварзанную перетёртой земляникой, пытающуюся унести сразу четыре огромных пирога. Тётка бы отлупила воришку как следует, а потом ещё отвела к матери за добавкой, которую та не преминула бы выделить (а то как же? Сама пирогов наелась, а в семью ни одного не притащила!), но Серый, подстёгивая себя криками и улюлюканьем, выскочил на подмогу.

— Анчутки! Зверьё! — вопила Глаша, отмахиваясь полотенцем от белых облаков рассыпанной муки.

Дети носились, словно самая настоящая нечисть, в белёсом тумане, дико хохоча, бросая в воздух пригоршни молотой пшеницы и ничуть не беспокоясь о том, что на следующий день их выдерут так, что сидеть они не смогут аж до Купалы.

И выдрали. Зато больше никогда не наказывали разлукой: себе же дороже.

Может быть, он полюбил её тогда? Нет. К тому времени волчонок уже твёрдо решил, что всегда будет рядом с тощей растрёпанной девчонкой.

— Малец? Эй, малец? — донеслось до оборотня через облако воспоминаний. — Чего один, без жены, спрашиваю?

— Поссорились, — Серый осторожно смахнул белую пыль с борта телеги и ловко его оседлал. — Домой едем. Она вперёд ушла, я догоняю.

Добрыня пригладил тронутые серебром пышные усы:

— Не, ссориться молодожёнам негоже. Мало ли, чего случиться может. Может, она тебя поколотила; может, ты её. Может, загулял допоздна. Поругаться надо, как без этого. Но чтоб разъезжаться — ни-ни! Ты смотри у меня! Чтобы догнал да объяснил бабе своей, что вы друг у друга одни. Против целого мира вместе. Как мы с моей Беляной.

— А что ж ты один тогда на мельницу поехал? Коли такие голубки, шли бы рука об руку да ворковали, — обозлился Серый.

— А кто сказал, что я один?

Добрыня сунул руку за пазуху и бережно расправил вытащенную на свет тряпицу. С угольного рисунка смотрела немолодая аккуратно причёсанная женщина с грустными глазами. Черты подстёрлись и исказились от времени, в местах, где тряпицу сворачивали, виднелись прорехи. Но женщина всё ещё была как живая.

Вот, — Добрыня с гордой печалью огладил сокровище и, не выпуская из рук, протянул Серому, — четыре зимы, как Белянушка со мной. До самой смерти не расстанусь. Больше — никогда.

«Я верну её. Чего бы мне это не стоило, верну, крепко схвачу и больше никогда не отпущу. Даже если попросит».

Что тут скажешь? Нет на свете таких слов утешения, которые смогли бы унять боль. Серый выдавил нелепое:

— Мне жаль, что она умерла…

— Умерла?! — расхохотался Добрыня. — Тьфу на тебя, малец! Скажешь тоже! Умерла! Из дома она меня выгнала. Чтоб не шлялся невесть где. С тех пор на мельнице и работаю. Но ничего, не беда. Сойдёмся снова. Не впервой!

Оборотень оставил болтливого мужика на границе Пригории и Морусии. Дальше Добрыня ехал прямо, почти до самых Ельников, а Серый прекрасно знал каждое деревце на тридцать вёрст окрест. Когда-то очень давно, как будто в другой жизни, они с Фроськой провели год в этой деревне. Совсем молодые, едва успевшие пожениться и совершенно не представляющие, каково это — жить вместе.

Они ругались из-за недопеченной картошки[1], сырых дров, выброшенных пучков трав, которые, оказывается, должны были вылечить их от всех самых страшных болезней (если, конечно, они эти болезни умудрятся подхватить). Сквозняки, дожди, кроты, соседские дети — всё убеждало их, что нужно было остаться в родных Выселках и надеяться, что случайный свидетель обращения оборотня предпочтёт держать рот на замке. Но было уже поздно. В прежний дом не вернуться, а новый всё не желал принимать.

Через год они сбежали и отсюда. Новоявленный охотник оказался не только глазастым, но и на диво упрямым.

В Ельники Серый не собирался заглядывать. Свернул в лес сразу, как попутчик скрылся из виду. И направился так, чтобы заходящее солнце пряталось за правым плечом.

Ноги сами вывели привычной дорогой, не хоженой вот уже больше года. Кривая берёза, словно всё время старающаяся заглянуть себе за спину; поляна болиголова[2], на которой Фроська, отправившись как-то за грибами, присела отдохнуть да расхворалась. Травница, тоже! Сидела, мучилась и никак не могла понять, почему же в голове стучит всё громче. Небось, так бы и осталась лежать, сложив ручки на животе, кабы Серый не пошёл искать припозднившуюся супругу; крохотный, невероятно чистый лесной родничок, ручьём указывающий незаметный проход к тому самому дому.

К дому, где они научились быть счастливыми.

Он так и стоял, словно они не бежали, спасая жизни, от убийц, а вышли на ярмарку. Поросшая мхом крыша, укрывающая избушку от чужих глаз, перечёркнутый вездесущей крапивой порожек, аккуратно притворённая дверь.

Серый провёл пальцами по старым доскам, сквозь время чувствуя тепло рук жены, прощающейся с коротким счастьем. Урывками открыл разбухшую от одиночества дверь.