Кракен

Не тогда ли его осенило, когда он определился со зрелищем кремации? Возможно, он прописывал порядок церемонии. Возможно, набрасывал инструкции для Берн, когда уставился на ручку в руке, бумагу, черные чернила.

– Он общался с пиро, – сказал Билли. – И некро. Что, если Берн, когда мы с ней виделись, говорила с ним не на расстоянии? Помнишь, как она писала? – Он развернул глазки на бумаге. – Почему здесь везде самолетики? Помнишь, как он вообще нас нашел? Почему эти чернила серые?

Гризамента сожгли заживо – в темпоральном и фишечно-психическом варианте огня памяти, в этом ублюдке эрудиции – эрудиции пиро, эрудиции Берн, ее догадок смертиста. Но Гризамент не умер до конца. Он вообще не умирал. В этом и была задумка.

Когда прошло несколько часов, когда ушли скорбящие – его собрали. Он был прахом. Но так и не умер до конца. Он спасся от болезни – у него не осталось вен для яда, органов для отравления. Его, угольно-черного в урне, наверняка забрала Берн (и ее имя вдруг стало каламбуром)[77], растолкла в крошево последние черные осколки костей и антрацит. Смешала с приготовленным основанием: жвачка, спирт, вода и щедрая фишка.

Потом наверняка окунула в него ручку, закрыла глаза, провела кончиком стержня по бумаге. Чтобы увидеть, как тонкая линия зазубрится в урывчатую каллиграфию, как субстанция осваивается, и у Берн перехватило дыхание в преданности и восторге, пока чернила писали сами собой: «и снова здравствуй».

– Почему он все это сделал? – спросил Дейн. Он уставился на бумагу. Она уставилась в ответ. – Почему он хочет, чтобы мир сгорел? Потому что сам сгорел? Месть всем?

– Не знаю. – Билли собирал самолетики. Поднял один. На нем было написано «Тополь». На другом – «Узы». Еще один гласил: «Телефон». Супертонким почерком. Во все слова внедрялись два накарябанных глаза. Это были остатки чести, ностальгия по идеализированным легендарным временам.

Неужели это всегда было ложью? Всегда ли, думал Билли, этот нарушитель нейтралитета и убийца был так жесток? Или что-то случилось, чтобы он сотворил такое? Неохватность этого убийства.

Дейн ходил из комнаты в разрушенную комнату и собирал культуру кракенистов по кусочкам – вещички, оружие тут и там. Наверняка какие-нибудь прихожане-кракенисты отсутствовали – по делам, жили своей жизнью, – и скоро узнают, что случилось с их религией. Как и последние лондонманты, теперь они стали народом-изгнанником. Их Папу казнили пред алтарем. Но в этой норе в этот момент, просеивая мусор мертвецов, Дейн был последним человеком на земле.

Откуда исходил свет? Некоторые лампочки уцелели, но серое свечение в коридорах казалось ярче, чем все их слабые сепийные старания. Кровь повсюду казалась черной. Билли слышал, что кровь кажется черной в свете луны. Он встретился глазами с одним из самолетиков. Тот взглянул на него. Бумага снова встрепенулась без ветра.

– Порывается улететь, – сказал Билли. – Почему они… он… почему он пришел сюда сам, а не просто отдал приказ? Он наблюдает. Видишь, какой тонкий почерк? Помнишь, как осторожно писала Берн на бумаге? Как меняла ручки? Чтобы снова соскрести чернила. Его наверняка не так уж много.

– Зачем он это сделал? – закричал Дейн. Билли все еще смотрел в глаза упавшей бумаги.

– Не знаю. Это мы должны узнать. И вот вопрос: как допросить чернила?

68

Работали в грузовике. Безопасней, чем в месте, что внезапно стало склепом. У Билли были все самолетики, какие он нашел, с оторванной кровью и грязью, чтобы остались только пятна чернил.

За ними надзирал кракен. Ему молился Дейн. Пока лондонманты роптали и поглядывали на Дейна, вдруг осиротевшего, как они, Билли промокал бумагу в дистиллированной воде, мял и выжимал. Пол наблюдал – стоя спиной, татуировкой, к стене. Билли сливал воду цвета слабого чая и выпаривал осадок. Жидкость с ним стекала не так, как должна.

– Осторожней, – сказала Сайра. Если чернила были Гризаментом, то, возможно, была им и каждая капля. Возможно, в каждой – его чувства, мысли и малая толика силы.

– Она соскребала его каждый раз, когда он прилетал обратно, и смешивала заново, – сказал Билли. Каждая отдельная пипетка возвращалась в бутилированное сознание Гризамента. Зачем бы еще понадобились все эти глаза? Чернила наверняка знают то, что знают воссоединившиеся капли. – Наверное, его приходилось экономить… – Гризамент был конечен. Каждый предписанный приказ, каждое заклинание, воплощенное им самим, в нем самом, все его послания были им, источали и расточали его. Если расписать его всего, останется только десять тысяч маленьких Гризаментиков на клочках – порознь не более чем какие-нибудь жалкие волшебные открытки.

Когда Билли закончил, получился наперсток – больше капли, но ненамного. Он окунул в это иглу. Дейн встал, сделал религиозный знак, присоединился. Поднял взгляд. Вати на время поражения профсоюза впал в спячку в кукле, примотанной к крыше транспорта. Билли пролистал бумагу, на которой будет писать, – клочки из своей сумки, всяческую мелочь.

– Получится? – спросила Сайра.

– У Берн получается, – сказал Билли. – Посмотрим.