Конец

Надо было рассказать об этом донне Констанце, как делала мать своим лицом. Все тогда сразу станет понятно. Но стало еще хуже, продолжало разваливаться на пугающие еще более мелкие частички.

Когда Лина рассказала, что произошло, и всем своим видом, как могла, передала к тому отношение, донна Констанца скривила рот, словно пыталась подавить желание чихнуть, а потом губы разомкнулись, демонстрируя серые, крапчатые зубы. Для кого это презрение и ненависть на лице?

Лина попыталась переступить порог и войти, но донна Констанца велела оставаться снаружи, хотя уже стемнело и стало прохладно, а потом сказала пройти подальше вдоль траншеи, которую мужчины копали теперь в свете уличных фонарей.

Лина взглядом дала понять, что ей страшно и стыдно.

Но донна Констанца сказала, что ей все равно надо пройти вдоль траншеи, где мужчины будут смотреть снизу вверх на нее, симпатичную молодую особу в обществе вдовы с сумочкой в руках и связкой певчих птиц, которую она купила у мальчишки на улице им на ужин.

Сделав, как она велела, Лина лицом показала, что ей уже не так страшно и стыдно. И донна Констанца, которая всегда говорила вслух и крайне редко лицом, на этот раз приподняла брови, словно утверждая: «Именно так, Кармелина. Так и должно быть. Ты должна переломить себя. Даже если он придет домой и сядет в кресло, даже если от него будет разить алкоголем и он ткнет в какую-то вещь на тебе, ты ее снимешь».

Позже, когда стало совсем холодно, донна Констанца повела ее к себе в дом. Но не взяла при этом за руку, как делала всегда; она шла справа на некотором расстоянии, словно Лина как-то ее подвела.

Птиц ощипали и опалили. Трудно сказать, кто это был, она предполагала, что скворцы. Донна Констанца поджаривала их на вертеле, а Лина гонялась за мухой, зажав в кулаке шарф.

В окно она увидела в переулке пекаря Рокко. Он держал отвалившуюся от задней стены доску вагонки, один его сын приставил к ней гвоздь, а второй уверенно бил по нему молотком. И на них падали хлопья снега.

Нижняя часть камина была в черных пятнах подгоревшего жира.

И еще они ели собранный в саду цикорий.

Миссис Марини аккуратно срезала мясо с грудки и ножек птицы. Однако страдание от разрушенных надежд ее было так велико, что она обглодала и ребра, разламывая их с хрустом, надеясь успокоить бурление внутри. Она представляла, что это кости Умберто.

– Отец сейчас покупает ферму, – сказала Лина.

Миссис Марини включила патефон, что означало нежелание слушать то, что она уже знала.

– Деньги из выкупа невесты он потратит на бычин, которых так хотел купить, – добавила Лина.

– На быков.

– Да, на быков. Он мне их непременно вернет. Вы его просто не так поняли, – возбужденно говорила Лина. Руки ее побелели, сквозь тонкую кожу просвечивали зеленоватые венки. Взгляд был мечтательным, но именно с таким лицом люди совершают поступки, которые потом скрывают от полиции.

– Честно признаться, мне все это кажется каким-то средневековьем, – произнесла миссис Марини, глядя прямо на не сводившую с нее глаз Лину. – Я надеялась, что ты выйдешь замуж за человека выше по положению, что вполне согласуется с идеями этой страны. А сейчас у меня такое ощущение, что он взял мою дорогую и редкую марку и наклеил на конверт, чтобы отправить письмо.

Муха села на стол, и Лина наконец ее прихлопнула.

Миссис Марини продолжала:

– Он продал тебя, да еще и по дешевке, и ты гордишься этим?

– Пожалуйста, не надо.

– Как зовут твоего хозяина-крестьянина?

– Маццоне, Винченцо. Прошу вас, не надо.

– Твои же дети напишут на твоей могиле твое же имя с ошибкой.

Миссис Марини разложила птичьи головы на краю тарелки, и клювы их свешивались, словно намеревались склевать крошки со скатерти.

Желудок требовал большего.

Она понимала, что не сможет сдержаться и выскажет то, о чем лучше умолчать, а позже испытает хоть и толику раскаяния и вспомнит фразу fatti maschii, parole femine («мужчинам дела, женщинам слова», девиз штата Мэриленд).

– Я полагала, вы будете шуметь, устроите сцену, а потом пожалеете меня, – сказала Лина.

– Откровенно признаться, я слишком рассержена, чтобы повышать голос, – ответила ей миссис Марини и жестом зверя, готовящегося к броску на охоте, пригладила редеющие волосы. – Тебе известно, что два года назад он уже собирался покупать ферму? Но твоя мать сказала, что надо подождать, пока вы с сестрой выйдете замуж, она не хотела, чтобы вы жили на этой ферме старыми девами после их смерти. И знаешь, что он сказал? Что уедет, с вами тремя или без вас. Вот прямо так и сказал. Нам с твоей матерью пришлось прятать деньги в другом банке, чтобы ему помешать. Вот так он тебя «любит».

Несъеденная птица на тарелке Лины лежала в луже сока, подернувшейся пленкой.

– Да, мне это известно, – нервно сказала Лина.

– И он уже купил колокольчик для коровы!

– Нет, ему подарили. – Лина схватилась пальцами за прядь лежащих в беспорядке волос.

Миссис Марини смотрела на нее с раздражением.

– Я все это знаю, – сказала Лина. – Но всё уже позади. Он будет счастлив. Но от вас я надеялась услышать другое. Думала, вы… – Она покраснела, маленькие ушки стали розовыми.