Конец

Ее будущий муж появился в ее судьбе довольно поздно. Отец сказал, что показал жениху образец ее почерка и решенные ею примеры на сложение и вычитание, и тот заметил, что она не ставит черточку на цифре семь, как это делают европейцы. Иными словами, приданым ее были знания и навыки. Но по крайней мере, отцу не пришлось платить, чтобы он взял ее в жены, как пришлось сделать мистеру Шефферу за то, чтобы сбыть с рук его Антониетту. Отцу удалось пристроить Лину бесплатно, и теперь они с мамой могли уехать и жить на виноградной ферме, как он давно мечтал. В связи с этим Лина очень собой гордилась.

Она надеялась, что новый муж разрешит ей носить юбки покороче, открывающие туфли, чтобы не приходилось так часто подрубать подол. Она не была привередлива, но хотела, чтобы у него были крепкие зубы. И еще размышляла, на каком языке они будут говорить дома и с детьми.

Жизнь ее была похожа на глину, на ту, которую они с матерью и сестрой набирали со дна реки, перед Рождеством покрывали ей индейку или петуха, тщательно придавая форму птицы, получался будто саркофаг. Затем запекали медленно, выносили на улицу остужаться и раскрашивали – белилами рисовали перья, гуталином глаза-точечки, маминой помадой гребешок. А потом ставили на стол и ждали, когда придет отец, произнесет молитву о благословении их троих и во славу святого Иосифа, его защитника, возьмет молоток и как ударит, и они воскликнут от радости, и взлетят в воздух клубы пара.

Она встретит долгожданного мужчину в субботу. Если даст согласие – непонятно, почему она могла не дать согласие, – ровно через месяц с того дня он станет ее мужем, а ради такого она готова обмазать себя глиной и позволить потом разбить.

Все новое начинается в один миг с того, что разбивают старое. Это было уместно, казалось невозможным и верным, что ее судьба свершится таким способом, который при других обстоятельствах был бы преступлением.

Донны Констанцы не оказалось дома, и ей оставалось только бродить по улицам в своем монашеском одеянии. Лина как-то собралась, стала строже, она знала, что донна Констанца что-то скрывала от нее, ждала сегодняшнего дня, чтобы поговорить о том, как следует и не следует вести себя с мужем. Мать не стала бы об этом говорить. Она чаще смотрела и молчала, а если выражала мысль, то мимикой. Но иногда Лина пребывала в растерянности, а донна Констанца была той, чьим объяснениям можно доверять.

Отец ее встретил мужчину и даже трижды расцеловал в обе щеки, как и должно было для заключения договоренности, хотя этот мужчина был тем, кто снимет с нее одежду и прикоснется к телу. Мать окинула тяжелым взглядом, будто говоря: «Вот так вот». И больше ничего. Словно для ее отца смотреть, как люди приветствуют ее, подхваченную мужем на руки, смотреть с пугающей насмешкой во все понимающем взгляде, было облегчением, избавлением от мук позора, потому он и дал согласие на подобный поворот в жизни. Так есть, и так было.

Она могла свободно передвигаться лишь потому, что все знали, чья она. Так можно оставить велосипед где угодно, даже не позаботившись прикрепить цепью, ведь, где бы вор на нем ни ездил, все будут знать, что он вор. Теперь, оказавшись на перепутье, не находясь под опекой ни отца, ни мужа, она надеялась на помощь донны Констанцы.

Кричащие друг на друга замужние женщины, развевающееся над головами ветхое белье, начинающие портиться фрукты в тележках – все было таким отвратительным и прекрасным, почти идеальным, потому что случилось в одно мгновение. И выражение лица мамы подсказывало, что и в ней, Лине, каждая часть найдет свое место, и наступит порядок, она будет похожа на туго натянутую веревку.

Однажды, когда она была маленькой, мать послала ее в сад донны Констанцы сорвать несколько листочков лаврового дерева для рагу, но она что-то не так поняла, и вернулась с целой веткой длиной с руку, и объяснила, что просила немного, а получила вот сколько. Отец тогда отругал ее нещадно, взял за шкирку и потащил по Чагрин-авеню, а потом показал, как дегтем замазать и привязать ветку, чтобы она приросла. Смысл его затеи был в желании объяснить дочери, что, приложив старания, можно избежать страшного развития событий, сохранить все как есть.

В этой части улицы стоял невыносимый смог от печного дыма, за углом пахло каштанами, которые жарили на открытом огне, а дальше – горевшим мусором, который мадам Пьеранджеллини с подпеченным солнцем лицом сжигала, чтобы согреться.

Воздух был влажным и побуждал к действиям. Из него выделялись капельки воды и оседали на ее лице.

Вот женщина с животом круглым, как у мужчин, толкает вперед клетку с поросятами.

До конца ее жизни он будет иметь право прикасаться к любой части ее тела даже немытыми руками. И неважно, будет ей это приятно или ненавистно. Смотреть на пальцы было невыносимо, на лице ее появилась гримаса, она не отводила взгляда, ожидая, ощутит ли некий приятный вкус во рту. Казалось, тело будто вымазано грязью, тело, которое она лелеяла и холила, чтобы подарить единственному.