Конец

Девочка и ее мать любили сидеть под навесом магазина подержанных товаров, любоваться через стекло на какаду Джозефа Д’Агостино и вязать салфетки из отбеленных нитей, но на этот раз ни Лины, ни Патриции там не было.

Этот запах… на перекрестке мимо прошла женщина – мать девятерых детей, но худая, чистенькая, звали ее… ее звали; не стоит ей пытаться вспомнить, вдруг не получится. А запахло мылом, промытыми волосами и чем-то горьким, отчего ее сразу отбросило в расщелину, существовавшую не один век, ощутить ее можно только через запах, только через нос – так пахло, когда она открыла саквояж сестры перед отъездом, чтобы убедиться, что та не прихватила ее рейтузы.

Последний ее период отвлеченности был долгим, она позволила скопиться на буфете газетам за три дня, пренебрежение вполне допустимое, ведь рядом не было человека, поддержание разговора с которым требовало быть в курсе новостей. Ушли пруссаки и Нико. Ее сверстники в могиле. Закончилась эпоха захватывающих публичных мероприятий. Как только женщинам разрешили изъявлять волю на избирательных участках, нация стала спокойнее. Вспомните самолеты Великой войны, эпидемию испанки и неукротимое стремление объявить вне закона хорошие времена (она имела в виду выпивку) – все, что предшествовало этому наименее интересному десятилетию. Подтверждал эту мысль Элефант-Парк, где недолго жили люди самых разных национальностей (пожалуй, в основном немцы, но они были учеными, временами тратили деньги на непрактичные, но красивые вещи, так ведь?), за последние десять лет привитые убеждениями, что навсегда останутся детьми своей родины. Итак, немцы, датчане, хорваты и мадьяры вычеркнуты. Дома, рассчитанные на одну семью, делили три, а то и четыре. Мусор на улицах, толпы людей, рахитичные дети, скот, привязанный к почтовым ящикам, – все это ей не нравилось. Она была как та еврейка, перебравшаяся на необитаемый остров в венецианской лагуне и к старости с удивлением обнаружившая, что все ее единоверцы переехали из города в ее сад.

Новых людей не интересует политика. Когда Платон отправился на Сицилию в надежде там продвигать свои политические идеи, местные жители продали его в рабство. Что же касается новых людей, для них политические интересы ограничиваются происходящим с кровными родственниками и только. Что в равной степени удручает: индивидуальное тоже касается только интересов кровной родни. «Я» стало «мы». Допущение, что можно пожертвовать благом сестры ради интересов коммуны, казалось абсурдным, как и то, что можно в одиночку съесть курицу целиком. Во времена, когда она еще была бедной, она походила на них. Но теперь она была стервой.

Она шла по улице с хмурым лицом, дабы удержать на расстоянии любителей праздной болтовни. Но почему не остаться дома, если жаждешь уединения? Она желала не уединения, а жизни и работы ума, что было возможно только вне стен. Политика, жизнь других, ими же пройденная, была естественна для осмысления умом. Разговоры были ее любимым спортом. А слушая жалобы на нехватку всего, которая казалась постоянной, ей хотелось плеваться, и даже на собственные туфли!

Туман сгущался и превращался в зыбкую пелену в свете фонарей, а девушки нигде не было.

Миссис Марини впервые проголосовала в возрасте шестидесяти лет за Уоррена Гамалиела Гардинга и других республиканцев в бюллетенях в память о Т. Р., скончавшемся два года назад, таких, как он, больше нет. Гардинг ее вполне устраивал. Поскольку он сам был из Огайо, не поддержать его означало бы неблагонадежность. «Забудем о Европе с ее бесполезными войнами, – говорил он. – Останемся дома и будем выращивать кукурузу».

«Услышьте! Услышьте! – говорила она. – Того человека, что родился в городке на Корсике, связанном только названием с Наполеоном, между Мансфилдом и Колумбусом, у него тоже есть чувство юмора, раз он стоит на такой платформе».

Она простила ему, когда он проголосовал за Акт Волстеда[3], поскольку он был одним из десятков миллионов, которых смела истерия о достижении трезвости, обернувшаяся вакханалией, к тому же она все равно не соблюдала сухой закон. Если бы она знала, что двадцатые будут такими скучными, проголосовала бы за Коса.

Впрочем, едва ли. Да о чем она? Она была полна решимости наконец сделать дело, но объект усилий миссис Марини ускользал от нее, прячась где-то среди тележек и прилавков с фруктами.

– Или само провидение прячет ее от тебя, – произнес голос одного из мертвецов из расщелины, – потому что она еще ребенок.

Она не понимала, почему Демократической партии позволено существовать; шла война, и полмиллиона смертей были необходимы, чтобы разоблачить демократов? И все же они живут среди нас.

Наконец она позволила себе прокрасться на Восемнадцатую улицу. Но в лачуге Монтанеро (бывшей конюшне) не горел свет, и она зашагала обратно вверх, в горку.