Командиры седеют рано

Но телеграмма не пришла.

Однажды я столкнулся на улице лицом к лицу с Лутошкиным.

— Ты откуда здесь?

— Вчера приехал, — мрачно сказал он, и я сразу почувствовал — случилось неладное. Не успел я спросить: «Что произошло?» — старший лейтенант добавил:

— Не прошел.

Я оторопел:

— Да что они там, слепые, что ли? Неужто все остальные лучше тебя?

— Очевидно, так.

— На чем срезался?

— Полных провалов не было, просто получил одну тройку и не набрал проходной балл.

С одной стороны, такое известие должно бы и радовать: сильная смена готовится в Москве, с единственной тройкой офицер уже не попадает в академию. Можно себе представить, какие там зубры собрались! Но с другой стороны, было обидно: наш прекрасный способный Лутошкин остался за бортом. Просто не верилось, что все остальные лучше его. Но дело свершилось, и теперь я уже начинал подумывать, как бы неудача не подсекла Лутошкина и не отразилась на его работе. Парень может упасть духом, спасовать, обидеться.

— Что будем делать дальше? — спросил я его.

Лицо Лутошкина стало суровым. Чуть заметные желваки прокатились по скулам. Не глядя на меня, он сказал кому-то угрожающе:

— Я им еще покажу, какая я мордва неспособная! На будущий год за счет своего отпуска поеду сдавать!

— Вот это по-лутошкински! — воскликнул я и весело потряс его за плечи. — Да полно тебе в амбицию-то ломиться! При чем тут мордва? Там, наверное, никто и не знал, что ты из Мордовии. Космонавт Николаев — чуваш. Знаешь?

— Знаю.

— Ну вот и брось на себя шовинистический дурман напускать.

Прошел еще год. Лутошкин работал упорно и много. Он сильно похудел — стал жилистый и злой. Видно, много сил тратил на предстоящий поединок с профессорами. Когда пришло сообщение о наборе в академию, Лутошкин взял очередной отпуск и уехал в Москву.

Бой за право учиться капитан Лутошкин провел блестяще: он сдал все экзамены на пятерки, да еще вслед за ним специальная бумажка пришла. Приемная комиссия беспокоилась, чтобы талантливый офицер не затерялся в песках Туркестанского округа, где-то в далекой Кушке. Председатель комиссии просил непременно отправить Лутошкина в академию к точно указанному сроку.

* * *

…Ушел поезд. Скрылся за стрелками вагон, со ступеньки которого махал Лутошкин. Мне почему-то грустно. Наверное, со мной происходит сейчас то же, что с художником, когда он заканчивает работу над очередным творением. В творение вложены любовь, душа — частица самого себя. Художника, наверное, охватывает в эти минуты удовлетворенность, беспокойство за дальнейшую судьбу своего детища и тайная грусть о том, что кончились трепетные минуты созидания.

Труд воспитателя, говорят, тоже искусство. Наверное, именно поэтому у меня те же переживания, что и у художника. Только грусти побольше. У художника осталось произведение — зримый результат его труда. А что останется у меня — у командира? Самая обыкновенная «птичка» в плане работы. Десять лет я трудился, чтобы поставить против фамилии Лутошкина «галочку»: мероприятия по воспитанию молодого офицера выполнены…

Нет. Я не прав. Просто у меня плохое настроение. Расставаться с хорошим человеком всегда грустно. Не нужно грустить. У Лутошкина впереди интересная, большая жизнь. Да и мы с ним расстались не навсегда. Ведь мы не первый раз говорим друг другу: «До свидания». Где мы встретимся? На учениях, в бою? В госпитальной палате?

Любопытная вещь! Ученые в наши дни могут сказать, как выглядел динозавр миллион лет назад или в какие часы и минуты произойдет солнечное затмение через сто лет! Они знают все. Но ни один академик и никакая счетно-электронная машина не сможет предсказать, что ждет офицера завтра, какие задачи поставит перед ним как воспитателем новый встретившийся человек!

СВЕТ В ОКНЕ

Был первый час ночи. Рота спала. Казарму заполнил густой мрак. Только над тумбочкой дежурного светилась синяя лампочка, робко оттесняя темноту от крайних коек.

Дневальным стоял рядовой Ефим Пилипенко. Он страдал от того, что нельзя спать. Сон то и дело подкрадывался, наваливался теплой волной, клонил на грудь голову. При этом одутловатое лицо Ефима расслаблялось — щеки обвисали, нижняя губа отделялась от верхней, веки неудержимо тянуло друг к другу, как намагниченные.

Пилипенко вздрогнул и пошел к окну проветриться.

Стояла летняя ночь. По ту сторону асфальтированного плаца чернели квадраты домов. В их черной гряде сразу бросался в глаза яркий квадратик света.

«Опять не спит», — подумал Ефим, увидев освещенное окно.

В этом доме жили офицеры с семьями. Дом выходил на полковой двор только окнами, двери были со стороны улицы.

«И почему она так долго всегда не спит? — лениво размышлял Ефим. — Прическу накручивает? Платья шьет? Или дружка принимает?»

Пилипенко заприметил это окно несколько месяцев назад. И каждый раз, когда он был в наряде, наблюдал за ним — окно угасало позже всех.