Командиры седеют рано

Вернувшись из Ашхабада, майор Федоров доложил — он разыскал милиционера, который свистел. Постовой сообщил, что Жоркина машина никакого нарушения не сделала — просто у него хотели проверить путевку. Вскоре пришла и официальная бумага. В ней говорилось то же самое, но за побег предлагалось наказать водителя. Так у Жорки на талончике, вложенном в права, появился первый прокол.

Старшина Озеров шутил:

— Теперь ты, Жорка, с дыркой.

Вечером, когда, как обычно, сидели с гитарой в курилке, Озеров, которому Жорка однажды поведал о своей мечте стать водителем туристского экспресса, сказал:

— Учти, Жорка, дырка маленькая, а беда большая. Не возьмут тебя с такой дыркой пассажиров возить. Да и вообще на автобусы берут только с первым или со вторым классом. Надо бы тебе подготовиться и повысить классность. Получишь новые права, а старые, пробитые, сдашь. Будет полный порядок.

Приятели разошлись. Жорка, прежде чем уснуть, долго думал о словах Озерова. Чтобы получить второй класс, придется попотеть над учебником. Но совет дельный — старшина ведь зря не скажет… На другой день он взял в библиотеке учебник и вечерами, после возвращения из рейса, начал готовиться.

Полковник Миронов был в курсе всех событий. Он думал, что теперь до осени, пока Паханов получит второй класс, в отношении него можно быть спокойным. Но однажды утром, едва Миронов явился на работу, дежурный доложил: патруль привез из города рядового Паханова, пьяного до невменяемости.

— Где он? — спросил командир.

— На гауптвахте.

Миронов пошел в караульное помещение. В одиночке, раскинув руки, спал на топчане Жорка. Пахло сивушным перегаром. Утреннее солнце играло на стенах камеры веселыми зайчиками. Зайчики казались неуместными рядом с пьяным. Миронов с грустью подумал: «Жизнь была бы чистой и лучезарной, как это утро, если бы в один прекрасный день перевоспитались все жорки».

В армии существует неписаный закон — с пьяным не разговаривай. Но Жорка — явление исключительное. У пьяного, говорят, что на уме — то и на языке. Поэтому командир решил с ним поговорить сейчас. Он растолкал Жорку. Паханов сел, повращал, мутными глазами и, обнаружив полковника, тупо уставился на него. Постепенно глаза стали проясняться. Жорка невнятно заговорил:

— Да, я пьяный. Вот и все. Пьяный… Вы все — чистенькие. А я — вор. Не берете с собой — и не надо. — Жорка провел рукой по лицу, словно утерся. — Так зачем было начинать? Зачем?

Он надолго замолчал. Смотрел на Миронова трезвея. И вдруг заговорил:

— Ты, батя, мне про любовь свою рассказал. И меня спрашивал. А я свою спрятал. Наврал. Сказал, нет. Есть у меня — любовь эта самая. И тоже, как ты говорил, с кружением головы, все паморки отбила. Хочешь расскажу, пока пьяный?

— Расскажи.

— Сидел я в уголовном розыске под следствием. Напротив нашей двери женская камера была. Когда шли они на прогулку или на оправку, мы им шуточки-смешочки кричали. Один раз нам в глазок бросили записку от девок. А в ней написано: «Молодому человеку в клетчатом джемпере». В клетчатом джемпере — я. Читаю: «Увидев вас, я с первого взгляда стала влюбленная. Вечером попрошусь у легавого мыть пол в коридоре. Поджидай у волчка — потолкуем. Твоя навеки Нинка». Вот как здорово написала! Как стих какой. В самое сердце ударила. Чуть дождался я того вечера… Ты у окна стоял, барышню поджидая, а я у волчка торчал — глаз не спускал с двери напротив. И там тоже — глаз вижу. Волчок маленький, в нем только глаз и помещается. И вот, вижу я ее глаз, а какая она вся — не знаю. Видать-то я их всех видал раньше. Но кто написал? Чей глаз на меня смотрит? Неизвестно. Вот так у меня начиналось. Ты, батя, через стенку ее тепло чувствовал. А между нами две железные двери да коридор, по которому надзиратель ходил. Ну, дождался я вечера. Чуть живой. Едва не сгорел весь. Слышу, вызывает дежурный мыть пол из женской камеры. И выходит оттуда деваха. Как посмотрел я на нее — думал, концы отдам. Дышать забыл. Стоит она, как картиночка, вся такая крепдешиновая да фигуристая. Будто и не воровка, а мамина дочка какая. Надзиратель и то заметил: «Чего вырядилась, — говорит, — не в театр — полы мыть идешь!» Ушла она в конец коридора. Слышу, тряпкой плюхает. Коридор-то с краю начинать нужно. А я стою и не дождусь, когда она к нашей двери дойдет. Наконец приблизилась. Глаз от нашей двери не отводит.

— Вас как зовут?

— Жорка, — говорю.

— А меня — Нинка.

— По какой статье? — спрашиваю.

А она пошевелила двумя пальцами, и я сразу понял — карманница. Еще больше я обрадовался, своя — воровка! Так вот у нас и началось. У тебя в мягком вагоне — ковры, зеркала. А у меня в тюрьме, в вонючей камере, около помойного ведра, из которого Нинка пол мыла. Теперь я, конечно, понимаю — вся наша жизнь воровская темная, поэтому и любовь у меня такая грязная…

— Любовь, Жора, везде чиста и непорочна. Любили люди и в тюрьме, революционеры, например. Все дело в том, куда сила этой любви направлена. Любовь делает человека сильным. Ты, наверное, тоже хотел сделать для Нины что-нибудь необыкновенное?