Книга белых ночей и пустых горизонтов

Долго пахнет ладонь под щекой, то земляникой, то черникой.

На севере — ни огурцов, ни тыквы, и ягоды ещё не накопили солнца, только летняя сёмга (петровская) забегает в реку, очень бойкая мелкая рыба, она — и огурец, и помидор, и яблоко.

Такая в ней живительная сила, накопленная в океане, подводные сады, рачки, креветки…

Схватив блесну, она выпрыгивает из воды и, кувыркаясь, ходит колесом, из трёх одну не удаётся дотащить до берега.

— Сошла…

— И у меня сошла.

— А у меня ушла уже из рук.

Счастливое лицо Олега. Удар хвоста и капли в бороде…

— Сошла!

И у меня уже не знаю что исчезло, ускользнуло, но сожаления бывают интереснее того, что потерял.

*

Белые ночи отошли, истаяли и превратились в призрачные сумерки.

Подходишь к дому и не узнаёшь знакомый камень или куст, осознавая эту неотчётливость в самом себе.

Серые ночи незаметно стали синими.

Земля своей согретой половиной уже заглядывает в темноту Вселенной.

С крыльца уже видна Полярная звезда.

Свет укорачивает расстояния, а темнота их удлиняет.

В тёмные ночи прозревают зрячие.

2

*

Что-то было ещё до Вселенной… Какое-то ничто без времени и расстояний.

Молчание холодной черноты, перед которой даже гроб и духовой оркестр на кладбище, как Первомайский праздник, а черепа, скелеты и картинки ада в сравнении с ничто — весёлый карнавал в Палермо.

И я, возникший в этой страшной непроглядности в чудовищной воронке несогласия с безмозглостью пространства, закрученной с обратной силой, которую мы называем Богом, со скоростью, почти переходящей в неподвижность, в материю живого существа, в глазастую икринку человечества, с её живыми нервами, — чудесной проволокой Бога с разнообразными возможностями: осязание, зрение, слух, соединённые с извилинами мозга, скрывающего от себя своё возникновение…

Солоноватый привкус крови на губах меня приводит к Океану, и дальше след теряется.

Но только эта сила смогла отгородить от ледяного холода укроп и помидоры, только её круги.

Ну что ей эти звёзды? Пустые обгорелые горшки и головешки. Не то, не то… И наконец — Земля, как одуванчик в трещине асфальта…

Непостижимая бессмысленная чернота, перед которой ум Коперника и дворника равны и одинаково бессильны, сводящая с ума тоской неизмеримых расстояний.

Мне кажется, я что-то знаю, что-то очень простое.

Тут я почувствовал невыносимый голод.

Сварил картошку. Положил в эмалированную миску солёных подосиновиков и волнушек. Вместе они вкуснее.

Поел, не соблюдая правила английского стола, — вставать слегка голодным. Панков терпеть не может это правило.

Перечитал написанное. Вот странно, ничего не помню, как будто написал не я. Опять перечитал… Не помню! С моей-то памятью… Начало помню, а за ним — провал. Так иногда бывает, в сумерках, знакомый с детства лес, а ты забыл дорогу.

Налил в стакан сухого красного вина, вдыхая запах прошлогодних листьев в сыром берёзовом овраге.

Согрел ладонями и выпил весь стакан, хрустя волнушкой крепкого засола.

Безмозглостью нас не возьмёшь!

*

Костёр погас под моросящим дождиком, только слабый дымок зацепился за куст и висит.

И никаких желаний в отрешённости, навеянной шуршанием мельчайших капель.

Но возникает комариный звук… и тут как тут твоя обыкновенность, фамилия и год рождения.

В провалах времени комар всегда найдётся, а без него меня здесь просто не было.

Со спиннингом уже я за холмом!

*

В лесах и на воде произошло смягчение, и воздух потемнел.

Местами тихо сеется немокрый дождик.

Переворачиваю сигарету и возвращаю в пачку, чтобы не забыть — немокрый дождик, в неуловимой перемене настроений, не обозначенных на местно­сти, но с необычной топографией раскаянья и счастья, вины и благодарности, навеянных тревожной сыростью берёз и темнотою в равнодушных ёлках.

Только всхлипнет душа и заноет забытое… и тропа, обогнув ледниковые камни, уводит от хаоса. На всём пути — знакомые ориентиры приближают к дому с любимыми самообманами.

*

— Слепые любят закрывать глаза…

Марухин и Олег молчат.

— Все зрячие, закрыв глаза, становятся слепыми, но знают, что в любой момент они прозреют, а слепые становятся зрячими… Им кажется, что они не видят, потому что закрыли глаза. И улыбаются.

Солнце стоит в зените и насквозь просвечивает воду.

Зажмурившись, я вижу колесо рулетки.

Сергей Панарин расставляет фишки, читая Пушкина:

— Мне скучно, бес.

— Всяк тварь разумная скучает.

Прозрение грозит его исчезновением, и я боюсь открыть глаза.

В двенадцать ночи в Малом зале Дома литераторов шёл вечер памяти читателя великих книг Сергея Михайловича Панарина.

Присутствовали Робинзон, Тиль Уленшпигель, д’Артаньян, Портос, Том Сойер, Геккльберри Финн.

Ноздрёв был пьян и выдворен из зала.

Портрет Панарина в цветах стоял на сцене.

Трансцендентальная трансляция перенесла его счастливую улыбку в далёкие миры.

Затянуло, — говорит Марухин.

Блеск на воде исчез.

Я надеваю узкую блесну для дальнего заброса «Ивовый лист» и отвожу скобу катушки.

Живой удар передаётся в руку! Завывание туго натянутой лески.

Определяю вес. Не меньше десяти…