Книга белых ночей и пустых горизонтов

Сёмга бросается в поток, и я бегу за ней. Вхожу в реку, по привычке — подняв голенища сапог и, отпуская тормоз, хватаясь за кусты — иду за рыбой. Сила потока делает её сильнее в три, в четыре раза.

Натянутая леска голосит, как Има Сумак, забытая певица джунглей.

Кого не вспомнишь в эти несколько минут тысячелетнего волнения.

О жалости — ни слова, не то я наварю осиновой коры и позову на ужин человечество.

Сошла… Разогнула крючки и сошла.

Я осмотрел блесну. Какая сила прячется в оранжевой икринке!

Упираясь в поток, разгибает упругую сталь тройника.

Замечу заодно, что помню только тех, которых упустил. Полыхание их чешуи возле дна.

*

Случайно я сказал Марухину такое неожиданное, о чём никто и никогда не думал. И надо же, забыл, не записал. Забыл. Забыл! Ушло, и никакой зацепки.

О чёрт, исчезло. Обычно в этих случаях я незаметно загибаю палец и продолжаю разговор, но мой мизинец как пустой крючок.

Забыл! Забыл! Забыл! Втыкаю в землю нож и вспоминаю весь наш разговор. Случайно я открыл какое-то пространство для возможностей и, продолжая разговор, подумал.

— Нет, это не обман!

Такое обновление возможностей! И не вернёшь. Ушло! Не удержал.

Я подхожу к воде и проверяю жало тройника. Не удалось поймать неуловимое. Поймать хотя бы сёмгу.

*

Измученные до предела, решили ночевать под ёлкой.

Олег развёл костёр.

Марухин промывает гречку.

Зачерпываю воду чайником и вижу на песке таинственные иероглифы жемчужниц, каббалистические знаки, придуманные человеком в преодолении пределов своего сознания.

— Ну где же ты?

— Иду, иду.

Костёр трещит.

Олег уже нарезал, истязая руки, еловых веток. Устроил нам постель и застелил походным одеялом.

Марухин заправляет гречневую кашу говядиной «Резерв».

Фляжка идёт по кругу, и тепло, растекаясь по телу, соединяет и приводит в сообразность мои необъяснимые возможности, и если я — есть Божий замысел, то как возник Он сам?

А я — его паршивая овца в послушном стаде — перед алтарём.

Я не согласен со своим пределом… Ещё вначале, когда всё было впереди, я просыпался в безутешной жалости к себе.

Запах гречневой каши, заправленной банкой тушёнки, возвращает мне жадный восторг утоления голода.

— Марухин, не хитри. Накладывай себе побольше каши!

— Я плохо вижу в темноте.

— Олег тебе посветит!

От ледяного холода Вселенной — спасает гречка и тушёнка. Ещё глоток — и необъятности как ни бывало. И все каббалистические знаки — ничто перед зигзагом ложки, скрежещущей по дну кастрюли.

*

В мокром плаще вошёл Олег.

— Весь горизонт в дождях. И за лесом — темно.

— А у меня колено заболело! — радостно сказал Марухин.

— И у меня рука заныла.

Два пальца у Олега сведены в холодных водах родниковой Сояны.

— Колено у меня болит к ненастью.

— Отлично! — говорит Олег. — Теперь она придёт.

— А Игорь спит?

— Игорь спит, Игорь не спит…

Лежу и слушаю их разговор, не имеющий здравого смысла. У одного болит колено, а у другого кисть руки, и оба радуются.

— Уже не распогодится!

— Какое там… Послушай.

Это её погода! И северо-восточный ветер.

С дождём, с ненастьем, с холодом — сёмга идёт в реку!

*

В глазах — морской порог. Падение воды на валуны, заваленные пеной.

И рядом, на столе, — отдавленные страшной силой руки брата, не отпустившие меня туда…

Я успел ему бросить верёвку, и лодку отнесло на мелкий перекат.

Утром Олег ловить не мог. От делать нечего мы взяли небольшие вёдра и стали собирать чернику.

Олег смеялся над своей беспомощностью, пальцы его раздавливали ягоды, но постепенно обрели чувствительность.

В одном стакане — 260 черничин. Подсчитано дотошным другом детства на обочине пустой дороги.

В бидоне — 23 стакана, 5800 прикосновений…

По мере заполнения бидона, азарт и вкусовые удовольствия далёких предков преодолели миллионы лет, так сладко собирать её губами! И вспоминать о том, что люди — братья.

— О, — говорит Олег, — задвигались! И ягоды не давят.

Пришли домой. Черники — полное ведро, а что с ней делать? Сахара нет.

— А если засолить?

— Солёная черника? — никогда не слышал.

Я посолил раздавленные в кружке ягоды.

— Вкус изумительный, Олег запатентуй.

— Ещё чего!

— Это только начало. Солёная черника станет символом парадоксальной мысли.

В истории кулинарии будет сказано:

— Преодолев банальные привычки, Олег Шкляревский засолил чернику и создал оригинальный термин…

— Лучше пойти к биологам за сахаром, — сказал Олег, отмахиваясь от всемирной славы.

*

Ветер сдул комаров, обжигающих руки и шею, и наступило лёгкое блаженство.

Мы ещё не привыкли к нему и наслаждаемся отсутствием кошмарной комариной мглы.

Возле лица витает звуковой мираж, и я прихлопываю на щеке пустое место и смеюсь — Комариный синдром.

Ветер крутит над нами берёзы. Огонь гудит. О комарах забыли.

Завариваем чай. На углях запекли форель с укропом, с луком.

Марухин развернул обугленное серебро пакета со следами протёкшего сока.

Печёная форель в лучах фонарика, висящего на палке, придаёт нам силы, ведь нам ещё идти домой с тяжёлым рюкзаком, с уловом.

Выходим на тропу. Брат говорит:

— Затопим печь, поставим чайник на плиту.