Книга белых ночей и пустых горизонтов

Я молчу. Впереди истязание солью и холодом родниковой воды из ручья. Пока мы не расслабились, придётся засолить улов, четыре сёмги и с десяток хариу­сов, после тёплого дома сделать это труднее, но я молчу. Зачем перекрывать им радость возвращения, опережая неприятное и тем самым его удлиняя.

*

Мой посох — лёгкая осиновая палка с красной лентой на ручке, чтобы увидеть, если потеряю.

Вода и солнце сделали её упругой, твёрдой, — постучишь ножом — звенит, — и почти невесомой.

С таким же посохом ходил Гомер, щекою осязая море, и останавливался на краю обрыва, за шаг до пустоты.

И Геродот отбрасывал змею в душных зарослях скифской полыни.

С такой же палкой шёл домой Есенин, повесив на неё английские штиблеты, и возле дома выбросил в крапиву.

На перекатах, где вода сбивает с ног, посох — третья нога и трёхметровая рука.

Бывает, в сумерках заметишь под кустом велосипедную покрышку.

Пригодится прибить на ступенях крыльца.

Зацепишь посохом, а покрышка шипит, отползая…

*

Инспектор Тишин опускает в бочку с дождевой водой резиновый сапог.

Наклонился и дует в него.

— Где-то он протекает.

Мокрый сапог блестит под солнцем, как глухарь.

А в это время в доме у Ивана стучат часы, подарок леспромхоза. Иван Шкляревский медленно заваривает чай, медленно режет хлеб и медленно жуёт, как человек, которого нигде не ждут, и никого ему не надо. Белые ночи кончились, можно поставить сеть.

Солнце просвечивает на столе графин, напоминая перекаты Умбы, но Иван проверяет фонарик и ждёт темноту.

*

— О, говорит Олег, — проснулся, будем ужинать.

— А что у нас на ужин?

— Гусь висел в коридоре за дверью…

— А почему нет запахов?

— Тушили в летней печке, дали тебе поспать.

За ужином я говорю.

— Игорь бежит из плена с половцем овлуром, избивая гусей-лебедей к завтраку, и обеду, и ужину.

Никто не обратил внимания на это место. Если готовить завтраки, и обеды, и ужины, далеко не убежишь. Ведь гуся надо ощипать, и опалить, и разделать, и тушить не меньше часа.

Тут и половцы подъедут, как раз к обеду.

— Как вкусно пахнет!

— А может, это — впрок?

К завтраку, и обеду, и ужину — впрок…

Ночью где-то в овраге ощипали гусей, которых подстрелили на ходу.

Закатали их в глину и запекли. Мясо птицы долго сохраняется.

— Олег, снимаю шляпу.

Снимай и положи в рюкзак, — сказал Марухин.

В деревне Княжицы висела шляпа твоего размера, серая. Стряхнули пыль, и шляпа стала тёмно-синей.

Хотели подарить на день рождения, но утаивать дальше нельзя.

— А эту, говорит Олег, — в архангельский музей рыбоохраны.

— И шляпа — в самый раз!

И я помолодел. Нет, я не так сказал.

Сегодня мы не постарели!

*

(Во времена пустых дорог)

Пиджак для темноты… И денег — на один билет в автобус.

— Садись! — сказал я брату.

— А ты?

— Я доберусь.

Олег уехал в Могилёв, а я остался на пустой дороге.

От Прибора до Могилёва — сорок девять километров. Сорок три до развилки и шесть от развилки до нашего дома.

К восьми утра — дойду.

Асфальт, согретый за день, обдавал меня теплом, а справа на лицо сквозило холодком из леса.

Через три километра стемнело, только берёзы впереди ещё сопротивлялись темноте.

Я шёл, не глядя на столбы с обозначениями километров. Конечно, мы могли вдвоём доехать в кузове грузовика до Могилёва, но была суббота.

Во времена пустых дорог часами приходилось ждать попутный грузовик. К тому же я испытывал необходимость совершить благородный поступок.

Идти всю ночь пешком — вот я какой хороший брат.

Я шёл и шёл в прохладной темноте, и впереди блестел асфальт, уже засеянный росой. Шёл и шёл, впадая в монотонность. Сосновый бор по обе стороны дороги придавал мне лёгкости.

Знакомый поворот на Баркалабово и цифры 28 — на столбе остались за спиной, а впереди сверкало серебро асфальта. Я оглянулся, так и есть — луна. Вдвоём с луной мне стало веселей. Я шёл и шёл, и серебро асфальта притупляло чувства, подчиняя меня бесконечному блеску дороги. Я смутно помню цифры 23, 17 и 11.

Всего 11… Спиной услышал грузовик, увидел свет. На всякий случай поднял руку, и грузовик остановился.

Как хорошо, что я не передал Олегу удочки! Ночные люди на пустой дороге вызывают подозрение. Совсем другое дело — рыболов.

— Довезёшь до развилки?

— Садись!

— Но я без денег.

— Закуривай!

Тепло, и папироса, и музыка… Мечта голодного бродяги!

Развилка. Жаль…

— Спасибо.

Три километра … Деревянный мост и лестница — на кручу.

Пустая улица, и тополь во дворе.

Все окна тёмные, и только два окна бросают свет на мой любимый тополь. Мой брат не спит.

На столе под тарелкой поджаренный линь, нетронутый. И белый хлеб. И пачка папирос!

А на диване — «Смена», с закладкой, на моих стихах, впервые напечатанных.

Десятки раз я открывал страницу, как будто проверял — нет, не исчезли. Стоят, июньский номер, 1959 год.

Впечатаны в серебряный асфальт.

Брат виновато улыбается. Я говорю:

— Шофёр притормозил, увидев рыболова.

*

Июльским вечером под могилёвской кручей мост повторялся в зеркале Днепра, и ледорезы были невесомые.

В пятнадцать лет я подходил к воде и бормотал придуманные на ходу языче­ские заклинания.

Замечу заодно — лет через двадцать я поймал онежского лосося и повторил обряды, которых я не знал.