Книга белых ночей и пустых горизонтов

И стрекоза с атласной головой, и бархатница волоокая… Какие ливни выпали на землю и распылили в миллионах капель прообразы нарядных насекомых и растений, фантазии ещё не воплощённого в материю сознания, и повторения, запрятанные в хромосомах? С ума сойти!

В белую ночь опасные места приоткрывают неизвестное… И кто-то смотрит на меня… Но я уже прошёл овраг, стряхнул спиной озноб и на ходу налаживаю спиннинг.

Один в молчании лесов, но кто-то смотрит…

Солнце за тучами, и от воды исходит холодок. И мне тревожно.

Но слух уже поймал знакомые отрывистые звуки.

Теперь я не один. Да, это «Ветерок», а это значит, — свой.

У местных жителей стоят на лодках «Ветерки». Своих здесь узнают издалека.

Я не один, но появилась ревность.

Теперь я тороплюсь, прислушиваясь, проловить струю за камнем, опередить того, кто здесь появится, забыв, что я избавился от страха.

Я радуюсь, его мотор заглох, и у меня есть время.

Ловлю себя на том, что я неблагодарный, но для чего я шёл через овраг?

Когда-нибудь всё будет учтено, и тот чудесный ливень не последний.

Чудесный ливень… «Фи! Ходячая банальность».

А я их не боюсь.

Я сам из ливней, из грибных дождей в лесах над Сожем, над Березиной.

*

(Признания во время ловли)

Шумит порог… и на моей ладони сверкает мокрая блесна.

Один крючок — разогнутый, другой отломан.

Бывает, задаёшь вопрос, заранее не зная своего вопроса.

— Марухин, ты приехал бы сюда, если бы сёмга или хариус, схватив блесну, спокойно подплывали к рыболову?

— Ни в жизнь!

Два дня ты ехал в поезде, плыл на моторной лодке, нёс рюкзак и тяжёлые сумки, лицом ты тёрся о берёзу, размазывая комаров, увяз в ручье, и я вытаскивал тебя, а ты вытаскивал сапог с водой, «отдай!» — кричал болоту, — чтобы удилище твоё согнулось до предела.

Так вот в чём тайна этой увлечённости.

В сопротивлении живого существа, сгибающего тонкое удилище.

И выжидательная поза рыболова на античной вазе похожа на твою, вас породнил восторг в момент сопротивления.

Ну, ничего! Сегодня мы такие, но, умирая, мы не исчезаем и вернёмся…

— Марухин, ты ещё исправишься, сказал Олег.

— И лоси будут подходить к тебе и тыкать мордами в карманы, выпрашивая хлеб.

И заяц подбежит:

— Марухин, дай морковку или кочерыжку.

На плёсе хлобыстнула сёмга… Пока мы здесь, восторг не отменяется!

Удар в блесну. Сидит! Удилище согнулось.

Андрей и Пётр были рыболовами.

Я что-то знаю, но боюсь сказать.

*

Бывают дни, когда мы остаёмся дома.

— Проспали! — говорит Олег.

— Который час?

— Одиннадцать.

Не договариваясь, мы проспали утро. В окне — отлив, и наши силы отступили в случайном соответствии с приливом и отливом.

Резиновые сапоги и спиннинги стоят в углу.

Марухин тихо подметает пол.

Олег принёс дрова, затапливает печь и смотрит на огонь, витая далеко от нас, только улыбка выдаёт его счастливое присутствие в невозвратимом времени, когда у нас топилась кафельная печь, и отблесков огня хватало нам для чтения «Собаки Баскервилей» или «Острова сокровищ».

Я выхожу с ведром, зачерпываю из ручья, стою и жду, — песчинки оседают, солнце дрожит в прозрачном холоде воды, немного отливаю из ведра и смотрю, очарованный этим живым и не знающим боли струением (повтор из «Золотой блесны»).

Ведро с водой мне кажется тяжёлым — тайный сигнал к бездействию.

Страсть изнурила нас и, ничего не делая, мы тихо оживаем.

Вчерашний студень из хвостов и семужьих голов придал нам бодрости.

Завариваем крепкий чай, выходим с кружками и ставим их на плоский камень, слегка притопленный.

Через минуту можно пить, не обжигая губы.

Вчера вода была до середины кружки, а сегодня — до краёв.

Подъём воды в реке…

Где-то вверху прошли дожди.

Солнце стоит в окне — за лесом.

В сучках и трещинах на потолочных балках и на стенах светится смола.

Молчание и золотые блики потолка.

Я засыпаю на счастливой мысли — можно поужинать, макая хлеб в подсолнечное масло.

Пока я сплю, мышление моё отсутствует.

Уже я вовлечён в зеркальные провалы Варзуги, в перламутровый бред приоткрытых жемчужниц, в затаённую роскошь моллюсков перловниц, замыкающих грубыми створами переливчатый блеск серебристо-малиновой радуги.

Отрешённые грёзы живого отсутствия…

*

Река уводит взгляд к пустому горизонту, и мы плывём туда, где нет людей.

Отсутствие знакомых запахов, хотя бы дыма, напоминает о Земле, когда она была безлюдной.

И впереди такая тишина, как будто мы плывём к началу жизни, но не забыли трёх её тысячелетий.

Прозрачная вода показывает дно, песок и гальку с мелкими узорами, — без повторений.

И человечество не изживёт себя, пока не будут найдены два одинаковые отпечатка пальцев двух людей…

Такие мысли возникают здесь, в молчании лесов.

Они стоят по обе стороны реки, и всё живое держится по краю, не только звери, — и грибы, и ягоды не любят монотонного рельефа и собираются на перепадах, где холмы и где земля плотнее.

И сёмга выбирает чистое дно с песком — для нерестовой ямки.

Предпочтения инстинктов… нет я не усложняю их, не делаю грибы и огурцы умней грибов и огурцов, иначе у людей еды не будет.

И с тополями я не разговариваю в экстазе старческого слабоумия — «Тише, он что-то говорит».