Книга белых ночей и пустых горизонтов

Вблизи их нет, и только повторенья земных кругов, закатов и дождей мы называем временем, но то, что есть вдали, — отсутствует вблизи.

Всё дело в поплавке из пробки и гусиного пера.

Когда воткнёшь удилище в песок, течение натягивает леску и появляется текучая неотделимость…

*

— Ночью уже некому позвонить.

— Ночью? Днём уже некому…

Олег привязывает к донкам колокольчики.

— Они нам позвонят.

Спускаемся к реке. Время исчезло.

Темнота молчит, только река закручивает чёрные водовороты.

Затренькали два колокольчика.

— Мне позвонила камбала!

— А мне — налим!

— О, это на уху.

Пальцы сводит от холода. С плаща течёт, со шляпы капает на шею.

— О, сразу три — на трёх крючках!

— А не пора ли нам…

— Впереди потепление.

— Тогда остаёмся.

Несём тяжёлую клеёнчатую…

Несём тяжёлую клеёнчатую сумку.

Дрова горят. Марухин дело знает.

Снимаем мокрые плащи и сапоги. Отогреваем руки. Полстакана вина и нарезанный лук… Макаем в соль, хрустим. Рот обожгло. Озноб прошёл.

— Вы так сочно хрустите…

— Это у тебя впереди.

— Не понял.

— В коридоре — сумка.

Марухин заглянул в холодный коридор.

— Лучше бы я проснулся.

Сияние огня из приоткрытой дверцы, и сполохи на стенах, на полу.

Счастливый свет как в «Золотой блесне».

— Эту книгу тебе не простят…

— А ты, Марухин, наточи свой нож. Надо чистить налимов и камбалу.

Там моросит и дует прямо в ухо.

Я засыпаю, улыбаясь.

Если ночью некому позвонить…

Трень-трень, звонят на донках колокольчики.

Значит, некому позвонить и днём.

— Трень-трень!

— Мне позвонила камбала.

В лесах темно и на воде темно.

— Где ты, Олег?

— Я здесь, иди на мой фонарик.

*

Из темноты кричат за лесом лебеди, подзывая с далёких озёр тех, кто ещё не подлетел к назначенному месту сбора, и кричать они будут неделю, а потом улетят.

И нависнет Полярная ночь. И настанет любимое время инспектора Тишина: похрустывая сухарём, читать Макиавелли «Государя», предвкушая двухтомник Тарле и «Записки о Галльской войне».

А там проснёшься, и в окне — светло.

*

На пустом горизонте стоят одинокие птицы.

Я знаю, что они летят, но расстояние делает их неподвижными.

Долго смотреть туда я не люблю и возвращаюсь к дому.

Внизу леса перекрывают перспективу, и неизвестное становится заманчивей открытого пространства.

Замечу заодно, что самое недальновидное — не видеть близкое…

Марухин и Олег готовят ужин, и я им пригожусь, ведь я умею в темноте разделать рыбу, почистить мелкую картошку.

Холодная вода ломает наши руки, и мы дыханием отогреваем пальцы, когда засаливаем сёмгу. Боль отдаёт в локтях, соль разъедает ссадины, но эти истязания становятся терпимыми, когда их делишь на троих.

Стада лососей, огибая Кольский полуостров, идут вдоль берега — только в свою реку, где родились, туда и возвращаются.

Застревают в сетях, погибают в зубах беломорских тюленей, но личной смерти у лососей нет, когда они идут на нерест. В сознании у них запечатлён химический состав родной воды, неповторимый запах первородства, как запах твоего подъезда, и если даже побелили стены, он остался!

*

Сумка моя уже не давит на плечо.

Прозрачная коробка с блёснами наполовину опустела.

Изделия «Птичьего рынка», хищно изогнутые медь и серебро, — застряли в топляках и погасают в ямах над порогами.

Привязываю новую блесну и бормочу:

— Их солнце угасает…

Не знаю, кто они и почему возникло это сожаление, как в детстве, в стихо­творении о мальчике, который жил в подвале и горевал о том, что солнце через миллионы лет погаснет.

Затягиваю мокрый узел. Острая сталь крючков покалывает пальцы.

Выходим на крыльцо. Брат закрывает дверь, бросает ключ в крапиву, и мы идём туда, где на кустах повисли клочья пены.

Шуршащий ком зеркальных пузырей болтается на сапоге.

В кармане на ходу постукивают блёсны. Последние… И на берёзе треплются остатки листьев. Позавчера она ещё шумела.

Тот мальчик знал, что миллионы лет — ничто, когда они пройдут.

И утешает только продолжение.

Ведь не случайно это всё возникло.

Случайное возникновение живого мыслящего существа — немыслимо, а неслучайное немыслимо без продолжения, как семена берёз, перелетающие города и реки.

Как старинный роман, на последней странице которого утешают слова:

— Продолжение следует.

*

11 июня 1999 года в банкетном зале казино «Державин», где подают лангустов и тунца, обложенного чёрными лисичками, виновник торжества с лауреатской Пушкинской медалью поймал себя на том, что стал считать бутылки…

Тогда, в кустах останкинского парка, в его рюкзак вместилось шестьдесят, теперь он перестал считать на шестьдесят четвёртой, а больше не подымешь.

Можно купить билет до Могилёва, полкилограмма чайной колбасы и сигареты «Прима»… и ехать, ехать вдоль затопленных лугов и слушать в тамбуре далёкий плач воды, вибрации вечерних испарений.

От Смоленска до Орши и дальше тихий поезд идёт вдоль Днепра, и на лугах рыдают испарения.

А в Могилёве — тёплый синий вечер. Открытое окно и голос брата зовёт меня:

— И-горь, иди домой, картошка остывает.