Книга белых ночей и пустых горизонтов

А если нечего надеть, о, гений бедности, ты можешь появиться с удочкой в любой одежде, в корявых башмаках, в штанах с заплатами совсем не стыдно постоять в толпе нарядных горожан, ведь ты собрался на рыбалку.

Весь Могилёв на Первомайской улице, ларьки торгуют пивом и вином, и на валу играет духовой оркестр, и я, — на празднике, не обхожу его по краю, стою в толпе среди моих нарядных одноклассников в отутюженных брюках, в хороших ботинках, в синих шёлковых теннисках. Они зовут меня зайти в кафе и выпить в складчину, но я спешу на Днепр…

Меня им не поймать! Нет, всё-таки я — гениальней всех гипнотизёров, я одурачил Могилёв. Заворожил толпу! Сосредоточил взгляды на удилище! Фанатикам такое не под силу! Бамбуковая удочка и поплавок из пробки от вина «Молдова».

Как же я их подчинил, нарядных дураков, я был на Первомайской улице.

Сбегая с кручи, вижу Могилёв под парусами лозунгов:

— «Мир! Труд! Май!»

Я составляю удочку и надеваю на крючок личинку майской бабочки-подёнки.

До темноты я наловлю плотвы, уклеек, голавлей, и мы отметим первомай­ский праздник не хуже всех других.

*

По заливу гуляют опасные волны. МРБ не придёт.

В доме нет ничего, кроме чёрствого хлеба и чая, но я забыл себя и в обмороке белой ночи, в блокадной тишине — увидел на столе буханку хлеба… Пшеничного! Поцеловал её и поцарапал губы.

Дрова уже горели и постреливали.

Я снял с плиты круги и подержал над пламенем корявый хлеб, чтобы он задышал.

Сглотнул слюну, вдыхая запах обгорелой корки и бормоча в сомнамбуле самозабвения: — Вот повезло, вот повезло…

Пока заваривался чай, нарезал полбуханки толстыми ломтями и подождал, пока они остынут.

Присутствие на них чего-то жирного мне показалось лишним и нечистым.

Наелся хлеба и заснул счастливый.

*

Открытое окно и тополиный пух на подоконнике, как в «Золотой блесне»…

И опять я читаю великую книгу Дюма и слышу двор.

В моей душе уже возникло отчуждение, но я узнаю, я ещё узнаю, что неизысканная речь «Ма, дай ему борща, он со вчера не евши» бывает благороднее изысканной.

В Париже старый эмигрант Орлов рассказывал мне о своих скитаниях.

— Мсье, поверьте, нам не жалко хлеба, но мы уже закрыли дверь.

Изнемогая, он бредёт к фонтану…

*

О, голодные грёзы! Слоны, обезьяны, лианы, барабаны кошмарного племени «Ы».

Караваны верблюдов, пески, миражи, антилопы во ржи, носороги на шкловской дороге…

Это уже опасно.

Надо умыть лицо и стряхнуть перекосы пространства. Надо твёрдо пройти мимо запахов булок с котлетами.

В сизом тамбуре — дым папирос. Укачало.

В коридоре — бачок. Питьевая вода и железная кружка на длинной цепочке. Надо сесть. Рядом — чья-то авоська с баранками. Тайком не вытащишь, но громкий кашель перекроет треск сухой баранки. Две половинки у меня в кармане. Стой! Заранее выпей воды, не подавись. Какой же я предусмотрительный.

И в голове слабеет стук колёс. Все люди — лицемеры. Они готовы накормить щенка, «ах, бедненький», но это жалость — к несъедобным. А поросята или маленькие кролики у них не вызывают умиления. Надо выпить воды. У меня появились опасные мысли.

О, приехал!

Тарелка перлового супа с грибами. Возвращение чёткости. Звуки радио, вальс «Домино» и картофельные оладьи.

Блудный сын, стихоплёт, возвратился домой.

Вот если бы ещё ботинки…

*

Солнце стоит в зените и насквозь просвечивает воду.

От делать нечего Марухин и Олег играют в красное и золотое.

— Борщ!

— Краснопёрка!

— Знамя!

На солнце наползает облако. Вода темнеет. Детство кончилось.

Олег со спиннингом спускается к воде, за ним — Марухин…

А я бросаю с места через головы, блесна летит над ними. Двадцать метров летит над землёй. Неправильный заброс, опередивший правильные.

Удар в блесну. Сидит! И я кричу:

— Закат!

— Алтарь!

— Портос!

Сёмга бросается в поток, рывками стягивает леску.

Я кричу:

— Учёные мужи забыли арифметику — считают с цифры три…

Мне всё равно, от обезьяны или от неандертальца, я — номер три, а номера один и два — откуда?

Из какого чрева?

Трясёт удилище. Зацепилась хвостом за струю. Сошла… и унесла ответ.

И я кричу Олегу и Марухину:

— Неандертальцы, у меня сошла…

*

Сырая потемневшая тропа ведёт в овраг.

Справа — заросли дикой малины, за ними — река.

В песке — отчётливые свежие следы шестидесятого размера.

— Кто-то шёл босиком!

Весёлый страх Олега… На реке — это очень опасное место.

И, подходя к оврагу, я заранее предупреждаю о своём присутствии, — пою негромким голосом.

— Вечерний звон, вечерний звон…

Мелодия полей, и никакой агрессии.

Долгое время я не знал, что это перевод, такое русское стихотворение. Оригинальный звук ещё сильнее.

Тонкое, с металлическим акцентом ивнин(г) и гулкое раскатистое бэлл — звук колокола над вечерними полями. The evening bell…

Замечу заодно, опасные места полезны для здоровья, если они непреднамеренные.

Знакомое становится неузнаваемым, озёрная вода вдали — синее синьки.

Костры на островах, и пионерский утренник рябин. От детства никуда не денешься, и Боже упаси! Но я боюсь собраний, предпочитая им опасные места, протёртые глазки на запотевших стёклах, проталины в окне вагона и свежесть изумления… Откуда это всё и как возникло?

Nota bene!