Книга белых ночей и пустых горизонтов

Согрелись. Затопили печь. Зажгли свечу.

Белые ночи стали серыми.

По мере перехода северного полушария в космическую темноту мы прибавляем света.

— Вот странно, — замечает Тишин, — почему человек ненавидит тебя за то, что он причинил тебе зло?

— А как ты думал? Он ведь должен оправдать себя в своих глазах.

— А почему ваше сало вкуснее того, которое мне дал Олег?

— От одного куска.

— Но почему у вас вкусней? Условия хранения?

— Но не сала.

— А чего?

— Сохранение детства. В детстве всё вкусней.

— Так, значит, дома я другой? Тогда я остаюсь у вас и заночую в детстве.

*

И у меня есть тайный ход, замаскированный крапивой.

Вдыхая запах затаённой сырости, отодвигаю две доски в заборе и вижу деревянный мост, песчаную косу и лодочный сарай.

Мобильный телефон звенит, как муха в паутине. Нашли кого ловить — с двадцатилетним опытом передвижения во времена запретов.

Уже я на Днепре за подвесной дорогой…

В жаркие дни с двенадцати до половины пятого — ни всплеска. Даже уклейки не клюют.

Коровы забрели в реку и не выходят из воды.

Недалеко от них и я пережидаю зной в тени обрыва и, просыпаясь, вижу на песке следы моих локтей.

Во сне я двигался от тёплого песка, согретого спиной, к прохладному, и метра полтора прополз во сне.

На плёсе появилась рябь, коровы разбрелись, и дятел застучал.

Выкладываю из портфеля на газету засохший хлеб, подтаявшее сало. Разламываю помидор и жадно ем, отмахиваясь от осы-зануды, но оставляю ей на камне угощение.

Солнце уже на западе, и я слежу за кончиками удочек, не думая о том, что вижу воду.

Неодинаковая каждое мгновение, она гипнотизирует меня своей текучестью, но в сумерках её гипноз слабеет, и я бегу домой.

Портфель слегка оттягивает руку.

Бегу домой и вижу два окна, сияющие в тополях.

Забвение ещё не затопило их, как Атлантиду… Об этом я подумаю потом.

Отец и мать живые ждут меня.

Брат говорит: Идёт!

На кухне я выкладываю из крапивы подлещиков, плотву и пескарей, пустив на них холодную струю.

Мать выбирает несколько из самых крупных для соседки.

Отец поджаривает мой улов.

Брат говорит, что мелкие рыбёшки тоже вкусные, их можно есть с хрустящими хвостами.

В открытое окно влетают мотыльки и звуки музыки из городского парка.

Вот кто-то к нам стучит, и я кричу: Входите!

Дверных глазков у нас в подъезде нет, и в городе они ещё не появились.

Бродяга под мостом в своих апартаментах из картона сказал приятелю:

— Дверной глазок напоминает рыбью вошь, аргулиус фолюциус. Она почти прозрачная и круглая, только диаметром поменьше.

Беззубый смех и звяканье стекла.

Невидимый, я находился рядом в ледорезе и слышал их учёный разговор, насаживая хлебный шарик на крючок.

Опять стучат, и входит управдом.

— Дверной глазок вам полагается бесплатно.

— Не надо! — говорит отец.

— Но почему, Иван Иванович?

— Высматривать через глазок? Не надо!

— А если воры?

Управдом смутился. Отец, и я, и управдом — смеялись.

Продавленный диван с уютной впадиной, четыре голых стула…

Но вдоль стены на самодельных полках стояли Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Толстой, и Жюль Верн, и «Толковый словарь» Ушакова.

Июльским вечером, когда садилось солнце и освещало половину комнаты, на переплётах книг сверкали золотые буквы и тиснения.

По мере угасания заката они темнели на четвёртой полке, на пятой, на шестой…

И только на девятой, где стояло радио и несколько томов Энциклопедии, ещё держался свет, как на вершинах сосен и берёз, когда в лесу уже витают сумерки.

Ни у кого такой библиотеки в нашем длинном трёхэтажном доме не было, отец собрал её недоедая.

Забавно, что они сочувствовали нам, украсив стены ковриками и комодами с фарфоровыми совами-копилками.

Проверено, погнутые монеты в прорезь не проходят, и всё что я выигрывал на пустырях, я тратил на кино и газированную воду, не забывая маленького брата.

В жаркие дни, когда слюна во рту пересыхает, невозможно не выпить в единственной жизни стакан шипучих пузырей.

*

(Воспоминание о ледоходах на Днепре)

Лежу лицом к бревенчатой стене и вижу ледорезы.

В излучине Днепра — затор и оцепление, сапёры подрывают лёд. Ударная волна срывает с тополя грачей, и стёкла дребезжат.

— Олег, ты помнишь, в Могилёве дребезжали стёкла.

На ребре ледореза разломилась огромная льдина и скрежещет, сползая в реку.

Симулянты сидят на портфелях. Раздобыли смолу, и сверкает под солнцем слюна.

— Дай откусить…

— Кусай!

А внизу, в Подниколье, — визг и слабые крики «ура»! Это женская школа репетирует Первое мая. Там — походный буфет, чай и хлеб, прилипающий к дёснам, зато с колбасой. Блеск и гром духового оркестра.

Столб воды подымается в небо, отбросив грачей.

От моста до базара стоят рыболовы с крючками на палках.

Течение в этом месте прижимается к берегу и приносит глушёную рыбу.

Ночью сделаю длинную палку с гвоздём!

*

Весь Могилёв сегодня нарядился.

Весь да не весь, но унывать не надо.

Если на праздник нечего надеть, купите удочку…

Бамбуковая удочка из двух колен с двумя соединительными трубками и поплавком из пробки и гусиного пера имеет притягательную силу, превосходящую магический кристалл гипнотизёра.