Книга белых ночей и пустых горизонтов

Белая ночь не помогла найти на ледниковом валуне автограф Дмитрия Сергеевича Лихачёва, оставленный зубилом: — Ли́ха!

Утром пришли в Архангельск.

Чистые доски деревянного причала. Чёткие — тень и свет, как на гравюрах Рокуэлла Кента в романе «Моби Дик».

В устье Двины — аэродром для самолётов местного значения.

Переплыли на остров. Взлетели…

Возможно, я гипнотизирую людей в своих опасных увлечениях.

Когда набрали высоту, пилот, фамилию не называю, уступил мне кресло.

Курс. Высота. Горизонталь. Одновременно вижу три прибора, и самолёт летит.

Снижение осуществлял пилот.

Марухин и Олег перекрестились.

— Долетели!

— Он меня страховал.

— Зачем?

Невыразимый смех в минуту приземления.

*

В белые ночи не бывает тени.

Иду и не могу понять, чего-то не хватает.

— Мезень, отдай мою тень!

В белые ночи песен не поют, душа свободней в темноте.

Собаки на людей не лают.

В деревянной гостинице аэродрома, где живут пилоты, в белые ночи окна занавешивают одеялами. Только в одном окне — светло, у Голоскокова. Пилот Сергей Яшан, Олег, Марухин, я и Голоскоков, командир мезеньского звена «Ан-2» сидим над картой.

— Это Мегра, а это — Сояна. Вот здесь они сближаются.

— Двенадцать километров по засекам и дальше вдоль ручья, соединяющего озеро с Мегрой.

Белая ночь в окне смущает близостью далёкой тишины.

— Безлюдная река… В неё заходят сёмги толщиной с берёзу.

*

Летели в Сояну, а прилетели в Койду.

Диспетчеры закрыли небо, — сказал пилот, — до восемнадцати ноль-ноль, но далеко не уходите.

А куда тут уйдёшь. Впереди — обрыв над морем. Голый берег, заваленный пеной. После дождя чернеют мокрые дома. На берегу стоит поморский крест.

Чайки кричат, и ветер треплет полотенца, привязанные к перекладине.

Поодаль на скамье сидят старухи с каменными лицами.

Наряд их прост. Телогрейки, шерстяные носки и галоши, но платки полыхают жар-птицами.

Суровые старухи Севера — над Сояной, над Койдой, над Кулоем.

Глазами, не измученными чтением, они всё видят и молчат, но вечером посёлок знает — сёмга вошла в реку…

Если нету хозяина, режут овцу.

Небрезгливые в горе, они наряжают покойника, засыпая, кладут под подушку чеснок, чтобы легче спалось.

Уже с утра стоят у магазина и ждут, когда приедет хлеб.

В былые времена они любили лозунги и флаги за красный цвет, который делал улицу нарядней. Смотреть на тучи было веселей.

*

(Тайна Сократа)

Марухин спрашивает как бы у себя:

— Почему неизвестное больше известного?

И отвечает самому себе:

— Неизвестное — всё, что захочешь, а известное только одно.

— Сократ! — сказал Олег.

— Он ведь мог убежать, но понимал, что смерть — это его бессмертие.

— А я бы убежал!

— Несколько раз я вспоминал его на Припяти, когда ловил в затонах краснопёрок.

— А почему на Припяти?

— Там мой крючок цеплялся за стволы и зонтики болиголова или веха, — за цикуту…

— И я бы убежал!

— В конце концов, он одурачил всех. Неграмотный старик… и не записывал он потому, что не умел писать. Ужасная догадка.

Его тянуло на базар, к своим. И говорил он только на ходу, когда на слове не поймаешь.

Выходим на тропу. В кустах сверкают миллионы капель. От свежести меня знобит и хочется кричать:

— И я бы убежал!

*

Неизвестное больше известного, но неизвестным сыт не будешь. Марухин, доставай тушёнку, а я нарву крапивы. Сегодня — в самый раз.

Затапливайте печь и ставьте воду.

Сидим и ждём. Марухин режет лук, макает в соль, хрустит и, вытирая слёзы, хукает.

— Комар упал на стол! Своим дыханием ты усыпляешь комаров.

— А пусть не подлетают.

За стёклами светло. Вдали река сверкающей дугой с холма впадает в море. Бесшумный водопад…

Написано, когда томились щи из молодой крапивы, в белую ночь на Белом море, без числа и года.

Здесь их нет.

*

Онега спит. Куранты где-то отзвонили полночь, а на воде светло.

Поникшие под капюшонами, плывут паломники пустого Севера. Здороваемся с ними молча.

И у костра мы разговариваем тихо.

Вращение катушки надо начинать, пока блесна летит. Тогда она касается воды на вытянутой леске и не опустится на дно.

Никто не слышит наши тайны и секреты, и нам не стыдно с ними засыпать.

Открыл глаза и тут как тут — вчерашнее.

Коробка от фруктовых пряников отгородила свет.

Знакомый запах возвращает в детство, в бессмертие, шагающее босиком по лужам, с фонтанчиками между пальцами, когда прихлопываешь воду.

Сном я не дорожу, но очень дорожу минутой пробуждения.

Бывает, что она кошмарнее осы, застрявшей в волосах, ужаснее змеи на животе (гадюки и ужи зимуют под стогами).

А у меня — фонтанчики, когда прихлопываешь воду и сполохи язей под деревянным тёмным ледорезом.

Там как блеснёт, и сердце западает.

Один банкир с улыбкой Мефистофеля хотел их у меня купить и попросил назвать приемлемую цену.

Фонтанчики я не продам, а сполохи могу…

— Четыре стога крупными купюрами!

*

— Где твой отец?

— Сено собакам косит.

— Исчезни…

Инспектор Тишин отпустил подростка и сёмгу не изъял. В Умбе работы нет. Все, кто ходячий, вышли на тропу.

Домой вернулись в мокрых телогрейках.

Дождь заливает стёкла, голову сдавило. В ушах звенит.

— Давление понизилось, — говорит Марухин.

— Надо его поднять!

Олег принёс из коридора сало — с чесноком и тмином, нарезал на доске.